(критический обзор повести «Июльская спэка» Луганского писателя Дмитрия Николаевича Юдкина)

Во время войны все так же восходит солнце; все так же блестят звезды; все так же небо бывает ослепительно голубым; все так же луга играют многоцветьем своего разнотравья, все так же сверкают чистые снега. И цвет глаз у людей не меняется. Но все уже видится не так: и солнце, и звезды, и небо, и луга, и снега. И люди. Война ломает что-то внутри человека, и он становится другим. И этот другой воспринимает окружающий мир уже иначе, нежели до прихода войны. И очень важно, чтобы из мира войны этот другой вышел прежним, или даже более человечным.

Такой психологический слом, который до предела обнажает всю сущность личности, будь то солдат или безоружный обыватель, очень хорошо показал в своей замечательной повести «Июльская спэка» Дмитрий Николаевич Юдкин, родившийся на Луганщине и не понаслышке знающий, о чем пишет. Вообще, все его произведение строится на тонких психологических нюансах, на глубинном проникновении в души людей, которые внезапно оказались втянутыми в кровавый круговорот войны. Для наглядности приведу здесь в сокращенном виде цитату из самого начала его повести «Июльская спэка»:

«По дороге, вниз с горы, шла пожилая женщина. Невысокого роста, грузноватая, с простым русским лицом, похожее на которое можно часто встретить на улицах городов и сел средней полосы России. Овальное, нос картошечкой. Простое лицо, обыкновенное, ничем не запоминающееся, если бы не глаза. Глаза у этой женщины были особенными. Вестимо, сейчас уже поблекшие цветом, но, в молодости ярко лучившиеся встречным людям теплым приветом. Голубым-голубым. Словно небо над морем в ясный погожий день. Однако отнюдь не в названной только что причине заключалась их исключительность. Не в прошлой силе, не в особой какой-то их красоте. Ибо, красота человеческая, как известно, подвластна безжалостному времени непререкаемо. В них понималось особенным другое. Они были невероятно живыми, будто не одни лишь глаза, самое душа смотрела. Именно этим они невольно приковывали к себе внимание встречного взгляда. Смотрела тебе в глаза и говорила с тобой беззвучно, на понятном тебе и без слов языке. Душа – добрая и приветливая, открытая навстречу людям. Такие глаза сегодня уже редко встретишь, намного реже, чем даже завораживающе красивые. (…) Звали женщину: Любовь Алексеевна Мякишева. Соседи по улице кликали ее Алексеевной, будем называть нашу героиню так и мы».

Первая зарисовка настолько чистая и светлая, что кажется, будто по дороге идет сама Россия – Россия, которой не нужна война. Но далее картина постепенно меняется и окрашивается в трагические тона. Прием, использованный Д. Юдкиным, прост и лаконичен, и поэтому имеет особое психологическое воздействие на читателя. И мы читаем дальше:

«Алексеевна спешила. Шла настолько быстрым шагом, насколько позволяло ей состояние ее здоровья. (…) На протяжении всего пройденного пути Алексеевну донимало странное чувство. Сызмальства родные улицы, почему-то казались неузнаваемыми, будто плохо, второпях, когда-то изученными. Хотя ходила Алексеевна по ним все шестьдесят семь лет своей жизни. Здесь прозвенело счастливым смехом ее детство, отцвело девичество, полноводно протекли зрелые года, здесь же настигла Любу Мякишеву старость. Но многое сейчас тут дышало чужим, вызывающим это странное чувство неузнаваемости…».

Такое начало задает тон всему произведению Д. Юдкина. Оно как бы проводит черту между мирной жизнью и войной. И черта эта проходит не по земле, а по человеческим сердцам и душам, в чем мы дальше убедимся. Все разрушенное на земле можно восстановить заново, а душу разрушенную, какой бы красивой она прежде ни была, порой восстановить уже не возможно. Я бы основную тему повести «Июльска спэка» определил так»: «Войну всегда начинает Зло. Но зачастую в ней вынуждено принимать участие Добро. И цель Добра не просто одержать победу над Злом, но остаться Добром».

Но как понять, где зло, а где добро? Ведь войны всегда делят людей на «наших» и «не наших». Особенно, как это понять, когда и по эту сторону «наши», и по ту – «наши»? Речь идет о гражданской войне. И не просто о войне между гражданами России, в число которых входят представители почти двухсот национальностей, населяющих нашу страну. Речь в повести идет именно о войне между этническими русскими, по сути – братьями по крови и по родовому языку. Да, что там далеко за примером ходить. Противостоят друг другу люди, которые говорят на русском языке, думают на нем, бредят на нем, умирая, зовут на нем же маму, и даже матерятся на нем. Кто-то скажет: «А ти, хто розмовляе на мови? Воны ж нэ руськи». Так, ведь, и украинская мова – разновидность русского языка. Мы ж понимаем друг друга без переводчиков. Вот и выходит, что находящиеся по разные стороны баррикад в этой войне – русские по сути своей и по ментальности своей. Но как разобраться, кто на стороне Добра, а кто на стороне Зла?

В повести Д. Юдкина на этот вопрос отвечает очень старая женщина, заставшая еще Великую Отечественную войну. Отвечает, исходя из собственного горького житейского опыта. Вот цитата:

«На лавочке, опираясь двумя руками на клюку, в темных одеждах, с повязанным на голове, выцветшим на солнце голубым платком, сидела тучная старуха. Было Захаровне что-то малость за девяносто. Она и сама, пожалуй, точно не помнила свои года.

– Здравствуй, Захаровна! Как здоровьичко? – поприветствовала Алексеевна, улыбнувшуюся ей беззубым ртом старуху.

– Какое мне здоровье, Любочка, когда такое горе на белом свете деется? Не приведи Господи! Рази мы могли подумать, что война проклятая к нам опять придеть? Жили, жили себе… И нехай бы с тем же германцем опять воевать, или с американцем, или с кем другим, а то со своими… Позавчера что деялось? Армагеддон! Думала, прямехонько бомбой в дом угодят, тут и конец всей моей жизни бесталанной придеть. Стояла на коленях перед иконой Казанской Божией Матери и молилась, слезами умывалась. Помиловала Царица Небесная, отвела от дома беду… Что деется? Чем кару такую заслужили?

– Какие они нам свои, после того, что с городом нашим сотворили? Фашисты – они и есть фашисты! – поправила старуху Алексеевна.

– И то, правда! Я уже и не соображу ничего… А впрямь, фашисты! По городу с мирными людьми, с детишками малыми и стариками из пушек и зениток палят. Самые германцы, что ни на есть, не русские…».

Смотрите, как тонко и виртуозно Д. Юдкин проводит грань между Добром и Злом. Он не дает никаких комментариев. Словами очень старой женщины, которая сама о себе говорит: «Я уже и не соображу ничего», – он открывает простую, но непреложную истину: «Добро на той стороне, где русские. А там, где «по городу с мирными людьми… из пушек и зениток палят», там не русские, даже, если они и говорят по-русски. А значит, там фашисты. И там Зло». Этому простому объяснению, что есть «плохо», а что «хорошо», по-детски наивно прозвучавшему из уст человека, который молодость свою провел под грохот пушек Великой Отечественной, а жизнь заканчивает под вой современных ракет, веришь безоговорочно. И это сильнее любых авторских размышлений. Осознанно или по наитию свыше Д. Юдкин прибег к подобному приему, но это в любом случае свидетельствует о его высоком писательском мастерстве.

И далее, опять естественным образом, как бы мимоходом, не навязчиво он затрагивает еще один психологический аспект войны, мало, кем замеченный, но весьма важный, – привыкание к войне. Психика человека настолько гибкая, что он может адаптироваться к любым условиям. Даже к самым гибельным. Это защитная реакция организма, и не столько для физического самосохранения, сколько для сохранения собственной психики. Ибо нельзя жить в постоянном страхе – так можно быстро сойти с ума. С одной стороны – это хорошо. Но с другой – есть опасность, что привычка к экстремальным ситуациям войны не даст человеку вернуться к нормальной мирной жизни. Нужно иметь совершенно здоровую душу, чтобы совершить такой обратный шаг. И у здоровой души есть защитный механизм на этот случай – все происходящее во время войны воспринимать как некую нереальность, как некий кошмарный сон, который закончится, стоит только проснуться. Вот, как Д. Юдкин описывает подобное состояние, при этом не впадая в морализаторство:

«В глубине города, ближе к центру, послышались автоматные очереди. Алексеевна, услышав выстрелы, даже не вздрогнула. Она давно, помимо воли, привыкла к их звукам. Да и пожив на войне, Алексеевна стала соизмерять степень грозящей ей опасности по существу происходящего. Теперь, слыша где-то выстрелы, она автоматически отмечала – далеко или близко стреляют, из чего конкретно, а затем уж и реагировала на выстрелы, сообразно ситуации. А вообще, ей поначалу были непонятны свои собственные мироощущения – будто кино смотрела, перенесенное с экрана в повседневное бытие. Нет, и страшно, конечно, было, но вместе с тем, блазнилось, словно, понарошку все происходит – стреляют, воюют, убивают. Где-то в глубине души лелеялась и сберегалась глупая фантазия, в которой, на центральную площадь города внезапно выезжает на длиннющем черном лимузине мастистый, обвешанный венками голливудских премий кинорежиссер, и подает команду в звучный мегафон: «Стоп! Съемка окончена. Благодарю всех за участие!» И весь этот сегодняшний кровавый кошмар немедленно прекращается, и жизнь снова входит в нормальную колею, как будто ничего здесь такого не происходило и в помине…».

По этому краткому отрывку видно, что у Алексеевны есть тот защитный механизм, который не дает ей принять войну как некую естественную данность. Даже посреди кровавого кошмара в ее душе живет надежда на то, что война – это сон, это фантазия, а реальность – это, когда «жизнь снова входит в нормальную колею». Но что такое в ее понимании «нормальная колея»?

А далее в сюжетную линию повести «Июльская спэка» вплетается повествование о жизненном пути главной героини произведения – Любови Алексеевны. Это, вроде бы, обычная жизнь русской женщины, но это же и рассказ о судьбе воина Христова. Ибо, кто такой воин Христов? Это тот, кто, сражаясь за Господа, сам не осознает, что он воин, а просто делает то, что он него требуется. Недаром Иисус Христос, обращаясь к Своим ученикам, сказал: «Претерпевый до конца той спасен будет» (Мф. 10 – 22). А по жизни пришлось претерпеть Алексеевне немало. Хотя по российским меркам это была, действительно, нормальная жизнь. С мужем ей повезло. Троих детей родила и вырастила. До самой пенсии проработала на одном заводе в одном цеху. С коллективом, как с родной семьей, срослась. Да, биография не богатая на романтические события – не было в ней ни карьерного роста, ни экзотических поездок на курорты. А были обычные трудовые будни и бесконечные домашние хлопоты. «Нормальная колея» ее жизни никуда не сворачивала в сторону. Кто-то сказал бы: «Не жизнь, а вяло текущая лихорадка, которая незаметно перетекла в старость». И этот «кто-то» ошибся бы.

Прямой, без извилин и выкрутасов, путь от рождения до смерти – самый лучший вариант для человека, не наделенного какими-либо талантами. Особенно, если этот путь пройден честно и достойно. А это возможно только в том случае, когда человек смиренно принимает свою судьбу в том виде, как предназначил ему Бог, и, не стремясь к лучшему, взращивает и сохраняет в своей душе доброту, отзывчивость, сострадание и жертвенность, то есть человечность. Все эти качества присущи Любови Алексеевне. И как бы в противовес ей Д. Юдкин выводит в повести образ ее младшей дочери – Светланы, которая с «детства была непутевой». Вот, эта-то «непутевость» (ох, и богат русский язык!) и заставила свернуть ее с прямого пути нормальной русской женщины. После двух разводов вышла Светка замуж за бандеровца, ярого националиста по убеждению. И, когда на Донбассе началась Гражданская война, уехала к нему – солдату АТО, который пришел на ее землю убивать ее соотечественников. Не было в душе у Светки того стержня, какой был у ее матери. Не было там Бога. А значит, не было и любви к своей малой родине. Потому и потянулась за ее врагом, хотя в принципе была не согласна с его националистическими взглядами.

Любовь Алексеевна осуждала свою дочь, но сильно переживала за нее. Как, впрочем, переживала за всех близких или знакомых ей людей. Вот ее диалог с продавщицей в поселковом магазине:

– Страшно, дочка, здесь за прилавком целый день находиться?

– Страшно-то, страшно, бабушка, а работать надо.

Даже местного алкоголика Витьку она жалела и оправдывала: «Витька, в самом деле, неплохой был человек, хоть и непутевый. Сломало его по судьбе. Жена несколько лет тому назад его бросила. Подло, совсем для него неожиданно, врасплох. Всего-то, нашла мужика побогаче, посноровистее и поизворотливее в прохождении хитромудрыми житейскими лабиринтами. Хвостом вертанула, и ушла к новой своей любви, забрав с собою, нажитого в браке с Витькой сына. Витька по этому поводу и запил с горя…». Да и не только одного Витьку жалеет и оправдывает Алексеевна, но и всех мужиков, разделтвших его судьбу :«Да разве он чем особенный? Какое число русских мужиков поспивались на сегодняшний день? От тоски черной да безнадеги. При Советском Союзе ничего подобного не было». При этом Алексеевна крестится и вздыхает: «Господи помилуй». Одним коротеньки штрихом Д. Юдкин передает состояние ее верующей души. И, опять же, не навязчиво, но глубоко.

И, наверное, именно эта чистая вера в Бога, эта материнская жалость к беззащитным и потерянным в жизни людям открыли Алексеевне правду обо всем, что происходит вокруг нее. Она размышляет про себя: «Мало того, что война, не только из автоматов, а из пушек и танков по людям стреляют-палят почем зря, так еще злыдней – не пересчитать, на белый свет повылазило, удобный момент для поживы почуявших. В мутной-то водице. Для них жизнь человеческая и копейки не стоит. Ох, горе»!

А далее в разговоре со старой ее знакомой Захаровной Любовь Алексеевна дает правильную оценку нынешней войне. Привожу здесь частично их диалог. Захаровна спрашивает:

– А сейчас мужиков в армию рази не призывают? Война как-никак…

– Да вроде нет… Только добровольцы идут…

– Да-а-а, – размыслительно протянула Захаровна: – Как и не война будто. Будто и не настоящая. На войне всех мужиков под ружье подымали б… А я посмотрю, много мужиков взад-вперед бродят неприкаянными… Не призывают их, значица…

– Гражданская война, Захаровна, это другое… Между своими…

И тут же, буквально на той же странице, Д. Юдкин затрагивает важнейшую проблему любой Гражданской войны – псевдопатриотизм. Многие, очень многие в братоубийственном конфликте берут в руки оружие не ради благих целей, а руководствуясь своими меркантильными интересами. Дмитрий Юдкин в кратком эпизоде, описывающем встречу Алексеевны с сыном своих соседей по двору Колей Анисьевым, очень точно показывает, как это может происходить. Внимательно вчитайтесь в этот отрывок и задумайтесь:

«– Пашка тоже в ополчении? – удивилась Алексеевна.

Жившего от нее через три дома Пашку Сухомлинова, она всегда держала в картотеке своей памяти за непутевого. Даром что мать – учительница. Крикливые компании вечно около двора, мотоциклетный треск, девки визжат, музыка на всю округу допоздна.

– Пашка в русских патриотах один из первых… Как СБУ захватили, с того дня с автоматом и спать ложится. Понравилось ему в ополчении. Говорит, это жизнь настоящая, живая жизнь, с истинным неподдельным драйвом. Обывательщина ему обрыдла, хуже горькой редьки. Пашка из идейных…».

Как неправдоподобно и страшно звучит это: «из идейных», после ранее написанных строк, – «держала в картотеке своей памяти за непутевого» и «понравилось ему в ополчении». С трудом верится, что этот «непутевый» парнишка, для которого совсем недавно шумные развлечения были главным смыслом жизни, вдруг неожиданно стал «в русских патриотах одним из первых». Да и записался он в ополчение оказывается только потому, что ему «там понравилось». А как же не понравится! Новые впечатления, новые развлечения. Даже спать с автоматом в обнимку – это же так круто. А если пострелять придется – куда там «мотоциклетный треск» перед автоматным! Нет, не верю я в такой патриотизм. Этот Пашка чем-то напоминает мне младшую дочь Алексеевны, Светку, которая поспорила, поругалась с мужем-бандеровцем по поводу его националистических взглядов, а потом и махнула к нему на другую сторону фронта. Нет, такие «идейные» как Пашка только опошляют любую освободительную войну.

Другое дело Коля Анисьев. Даже в самом описании встречи с ним Алексеевны веет какой-то доброй, светлой, жизнеутверждающей энергией: «Не доходя до женщины метров пяти, Коля улыбнулся ей во весь рот, сверкнув белыми, словно из слоновой кости, не прокуренными табаком зубами.

– Здравствуй, Алексеевна!

Вместе с улыбкой радовались его глаза, искрящиеся, счастливо кричавшие, что Коля Анисьев безумно рад, что его соседка жива, здорова, и только что встретилась ему на родной улице».

И мотивация, которая вдохновила его записаться в ополчение, совсем иная, нежели у «непутевого» Пашки: «…я, Алексеевна, когда увидел тогда беспредел укроповский, понял, что нужно мне, если я мужик, а не баба в штанах, вступать в бойцы сзываемого городом ополчения. Нельзя этим гадам Луганск отдавать. На следующий день после авиа-налета, поехал в областной военкомат, и записался в батальон «Зарю». Мужиков в тот день к военкомату много приехало. Преимущественно, в возрасте, пацанов молодых числом куда помене».

Я думаю, этот отрывок является кульминационным для всей повести. В нем, как скальпелем, Юдкин вскрыл две насущные проблемы Гражданской войны на Донбассе. Первая и самая главная: противостояние совершалось не только по линии разграничения между силами АТО и ополченцами, но, прежде всего, внутри самого ополчения. Кто-то шел сражаться с нацболами за родину потому, что «нельзя этим гадам Луганск отдавать», а кто-то потому, что «обывательщина ему обрыдла, хуже горькой редьки». А кто-то еще более из-за шкурных интересов, наподобие наработки политических очков, дабы впоследствии, в случае победы ополченцев, оказаться у властной кормушки, и заменить собой украинских властителей на точно таких же, но ЛНРовских. Впрочем, время доказало истинность этого предположения. Независимость Донбасс (ЛНР и ДНР) от Украины получил, а вот независимость от чиновничьего и олигархического беспредела – нет.

А вторая проблема – возрастная. Почему среди добровольцев, пришедших записываться в ополчение, были мужики, «преимущественно в ворасте»? Почему оказалось среди желающих защищать свою родину «пацанов молодых числом куда помене»? Это не праздный вопрос. Не мне, конечно, судить людей, делающих выбор между жизнью и возможной смертью. Здесь каждый один на один предстоит перед Богом и собственной совестью. Но, все же… Помню, однажды я брал интервью у офицера 2-й Гвардейской Бригады, дислоцированной в ЛНР, и задал ему вопрос: «Как вы оцениваете отношение всего населения Донбасса к ополченцам?» Недолго подумав, он ответил: «Ну, приблизительно где-то треть за нас; треть за Украину, а последней трети вообще глубоко наплевать, под какой власть жить, хоть под Гитлером, – была бы работа и стабильная зарплата». Мне стало грустно от такого ответа. Вот, оказывается, где проходит главная линия фронта Гражданской войны на Донбассе. Она проходит по человеческим душам. А когда сыновья не желают идти вслед за отцами, чтобы защищать родину, пусть и малую свою родину, эта линия фронта постепенно может превратиться в непреодолимую пропасть.

Но, слава Богу, были и есть на Донбассе парни, подобные 22-летнему Кольке Анисьеву. Вот такие наивные романтики, влюбленные в жизнь, ненавидящие войну, добрые и отзывчивые, и есть настоящие патриоты. Благодаря таким Россия всегда и одерживала свои победы над любым противником. Только такие и могли одолеть главного своего врага – страх. Как пишет о нем Д. Юдкин: «А страшно иногда Кольке делалось. И не один раз. Кому охота умирать в двадцать два года? Особенно ему бывало страшно, когда где-то рядом укропы накрывали по площадям противника «Градом». (…) И тогда земля дыбом становилась, а небо обрушивалось на землю. Было страшно. Но при чем здесь страх, когда на линии обороны стоять надо накрепко, чтобы враг дальше не прошел? Если понадобиться, насмерть стоять. И страх свой перебарывать, перековывая его в несокрушимую волю в победу и жгучую ненависть к врагу. Как и положено настоящему воину».

И как же Любови Алексеевне стало горько, когда она, глядя на Колю Анисьева, «вдруг … подумала о своем зяте, Сергее, и ее родном внуке, Галинином и Сергеевом сыне, Викторе. Они не стали воевать, защищать свой родной город. А Сергей ведь не старый еще мужик, сорок пять всего. Крепкий, будто из железа выкованный, спортивную форму держит, штангою в клуб накачиваться ходит постоянно. Виктор, внук Алексеевны, одинаковый по годам с Колей, ему аналогично двадцать два. Никогда не пил, не курил, здоровенный парняга, как и отец, спортом с малолетства занимается. Сейчас сидят в Воронеже и тревожатся вдали от войны, что с бизнесом у них дела никак толком не налаживаются, да заодно переживают за сохранность имущества, что в Луганске осталось. А ребята, кто вступил в ополчение, не то, что нажитого добра, хозяйства разного – жизней своих не жалеют, чтобы город от бандеровской напасти отстоять. И за них, за Сергея с Виктором, за Галину, за нее, Любовь Алексеевну Мякишеву, за всех луганчан. Сама Алексеевна, будь она мужчиной, ни за что не уехала, а направилась бы вместе с героическими ребятами, наподобие Коли Анисьева, свой город оборонять от врага. А если и женщина, только помоложе будь, годков тридцать если с плеч долой, в медсестры, в госпиталь военный попросилась бы, раненным бойцам помощь оказывать. Все для победы над врагом пользу принесла б. И не похоже, что Сергей с Виктором у нее из разряда трусов, однако ж… Однако, чем они лучше Коли Анисьева, или других ребят из мирной жизни добровольно ушедших в горнило войны? Или чем Коля, идущий сейчас рядом с нею с автоматом на плече, хуже ее зятя и внука?»

О, этот фрагмент повести достоин особого внимания читателей. Это же голос самой России. Это глас Матери-Земли, призывающей своих сыновей ради жизни потомков, ради жизни всех живущих на планете, преодолеть страх смерти и решиться на жертву, на самую великую жертву в мире – умереть за други своя. Ибо только благодаря такой жертве Россия выживала во все века, постепенно начиная ощущать себя Святой Русью. А вместе с ней выживало и все человечество.

Так о чем же повесть Дмитрия Николаевича Юдкина? О Гражданской войне на Донбассе? Да, и об этом тоже. Но, прежде всего, она – о вечном противостоянии Человека и Войны. И о победе человечности над бесчеловечием. Нет в повести ни захватывающих батальных сцен, ни интригующих поворотов сюжетной линии, а есть просто обычные русские люди, остающиеся людьми даже в условиях войны. И есть простые, но глубинные размышления обычной русской женщины, верной жены, заботливой матери, любящей бабушки, о том, что происходит на ее малой родине с ее народом. И эти размышления приводят к одному выводу: «Русские люди, одумайтесь! Не проливайте братскую кровь друг друга в угоду своим истинным недругам! Ибо, мерзость это в глазах Божиих, Каинов грех. Да не падет Господне проклятие на ваши головы – но лишь на головы Его и ваших врагов!»

И недаром повесть «Июльская спэка» заканчивается картиной, где бабушка и маленькая внучка-несмышленыш сидят в доме, сотрясаемом взрывами снарядов. Два поколения напряженно смотрят на друга – нынешнее и будущее. И в этот миг Человек встает на пути Войны, и, уповая на поддержку Бога, начинает с ней непримиримую борьбу. И нет уже никакого сомнения, что Человек победит Войну! Вот, как Дмитрий Юдкин описывает эту духовную брань:

«Вдруг над головами бабушки и внучки, на поверхности, раздался взрыв такой мощности, что подпрыгнул пол под ногами, затряслись глиняные стены их убежища и посыпалась штукатурка с потолка. Аня заплакала в голос. Под клетью звякнули стукнувшиеся друг о дружку банки.

Тут уж терпению Алексеевны пришел конец. Она вскочила на ноги, и яростно потрясая в воздухе сжатыми кулаками, стала кричать, выгнув голову кверху. Кричала – на шее набухли вены, посинели губы – надрывно, громко, словно она в силах была докричаться:

– Будьте вы прокляты, упыри смердющие! Все мало вам крови людской, все мало вам наших страданий, все мало вам денег сиротских! Да чтоб вы наконец подавились награбленным! Чтоб оно поперек горла у вас встало! Чтоб расплавленным свинцом ваши руки загребущие сжигало. Чтоб ваши дети и внуки ни спокойствия, ни счастья не знали! Ни в этой жизни, ни в следующей. Будьте прокляты все твари, кто придумывал и устраивал эту войну! И чтоб ни одна тварь не ушла от ответа!

Выкричавшись, женщина еще долго стояла с сжатыми кулаками над головой. Окаменевшая, опустошенная, словно из нее в один момент вся ее жизненная сила вышла.

Опуская руки, глядя на испугано притихшую внучку, Алексеевна, посливовевшими губами, едва слышно прошептала:

– Пусть Господь услышит мои слова, не побоюсь о них свидетельствовать и на Страшном суде! Аминь!»

И в заключение хочу сказать следующее о повести Дмитрия Юдкина. Я не знаю, как назвать его стиль. Это и не литературный язык, и не разговорный язык. Это – что-то все вмести и одновременно не имеющее ничего общего с вышеозначенными определениями. Когда начинаешь читать повесть, так и хочется подправить иные фразы. Но стоит вчитаться, как вдруг все фразы пропадают вообще, и появляются живые люди, и ты уже видишь перед собой не буквы, а как будто смотришь фильм. А потом и сам становишься участником этого фильма. Поэтому литературный язык Дмитрия Юдкина я могу назвать только одним определением – это «литературный язык именно Дмитрия Юдкина» Если бы под его произведениями не стояла его фамилия, я бы по стилю понял, что оно написано им, и никем иным.

Игорь Дмитриевич Гревцев