Часть 3

Продолжаю публиковать цитаты, выписанные мной из множества книг, прочитанных как в годы обучения в духовных школах, так и за годы самообразования. Привожу, конечно, и свои размышления.

В этой части заметок хотел бы всмотреться в портреты некоторых наших мыслителей, писателей и богословов, живших в синодальную эпоху. В первую очередь надо говорить о славянофилах. Бердяев писал, что они впервые ясно сформулировали, что центр русской духовной жизни – религиозный, что русская тревога и русское искание в существе своем религиозны. И до наших дней все, что было и есть оригинального, творческого, значительного в нашей культуре, в нашей литературе и философии, в нашем самосознании, все это – религиозное по теме, по устремлениям.Нерелигиозная мысль у нас всегда неоригинальна, плоска, заимствована, не с ней связаны самые яркие наши таланты, не в ней нужно искать русского гения. Цвет русской культуры жил и творил в пафосе религиозном. Как серо, неоригинально, в сравнении с этим духом западное направление – рациональное, враждебное религиозному сознанию. И тут, когда бывало что-нибудь значительное, всегда было связано с религиозной тревогой. Хотя бы в форме страстного, по-своему, религиозного, атеизма. Славянофилы были первыми самостоятельными русскими богословами, первыми оригинальными православными мыслителями. В них было больше жизни православной Руси, чем у значительной части епископов и профессоров духовных академий, которые богословствовали по профессии, а не по призванию.Славянофильство, конечно, выросло из религиозного опыта, а не из книжных влияний, не из философских и литературных идей. В этом все его значение. Что же это за опыт, нашедший своё идейное выражение в славянофильстве? То был религиозный опыт всего русского народа за тысячелетнюю его историю, религиозный опыт восточного православия, претворенного в русской душе.

И.В. Кириевский писал: «Вся работа человека над самим собой должна заключаться в правильном устроении своей внутренней личности, в приведении ее к единству с волей так, чтобы исчезло раздвоение между чувством и сознанием, и чтобы ни одно частное чувство не брало верх над центральной, всегда верной себе, волей.

Истины были добыты свв.отцами из внутреннего, непосредственного опыта и передаются нам не как логический вывод, который и наш разум мог бы сделать, но как известие очевидца о стране, в которой он был. На западе - односторонний рационализм, для Православия характерна же цельность духа».

У славянофилов конкретная философия целостного духа, а не отвлеченная философия отвлеченного разума.

Особенность России, по словам Кириевского, заключается лишь в самой полноте и чистоте того выражения, которое христианское учение получило в ней.

А.С. Хомяков. В 15 лет переводил с латыни. В 19 лет, купив нож, бежал из дома, желая помочь восставшим грекам (1821 г.). Был, однако, пойман. Побывав на Западе, на основании личных впечатлений убедился, что Запад потерял дух, увлекся чрезвычайным рационализмом. После поездки на Запад стал еще большим патриотом России.

Хомяков держал все посты, а на иронические замечания по этому поводу отшучивался. Мог ночь напролет со слезами на глазах молиться на коленях. Всю жизнь был под надзором – ему не разрешали печататься. Его произведения выходили заграницей. В России их начали печатать уже после его смерти. Причина – негативное отношение к Петру I и его реформам и особенно его взгляды, метод изложения христианских истин («Церковь одна» и др.). Мог часами наизусть цитировать тексты, обладал феноменальной памятью. В отличие от Соловьева, его взгляды базировались на святоотеческих творениях. Он не был связан схемой, системой. Отсюда его своеобразие.

Учение о Церкви составляет главное содержание богословских трудов Хомякова. Согласно его концепции Церковь – это духовный организм, в котором множество разумных существ связаны единством Божией благодати, покоряющейся ей.Церковь не является простым собирательным существом, не отвлеченной только идеей, но живой реальностью, в которой воплощается Богочеловеческое единство. Это единство обуславливается не внешним принуждением или авторитетом, а свободным присоединением к духовному братству, главой которого является Христос. Церковь не доктрина, не система и не учреждение: она есть живой организм, истина и любовь, как организм. Это не отвлеченная идея, а целостная духовная реальность, воплощенная в конкретной действительности. Церковь – не авторитет, ибо авторитет является внешним для нас. Церковь не требует принудительного послушания, она им гнушается. Принципиальное различие между Западом и Востоком: у нас во главу угла общее, а у них – примат индивидуализма. Он писал: «Христианское знание не есть дело разума испытующего, но веры благодатной и живой».

Хомяков свою критику западных исповеданий начинает с осуждения факта нравственного братоубийства, именно в этом факте со стороны Запада была попрана любовь. С ее оскудением неизбежно рушилось основанное на ней единство Церкви. Как только произвольно внеся в Символ веры филиокве, Рим признал, что в решении догматических вопросов, основанном на любовном единстве, согласие всей Церкви не нужно, так церковное единство должно было разрушиться и чтобы поддержать его необходимо было придумать какое-нибудь новое, искусственное средство. Такое средство придумано было в идее непогрешимости папы. «Сущность латинизма заключается в том, что дар непогрешимости здесь из недр Церкви, из ее так сказать сердца, переносится в сторону и утверждается в одном лице, которое помещается над Церковью» - писал Хомяков. _.

Когда нравственное начало любви перестало считаться руководящим началом жизни в Церкви, его место неизбежно должно было быть занято другим началом, началом юридическим, а Церковь, построенная на юридическом начале, уже перестала быть Церковью, т.е. институтом исключительно нравственным, а стало государством и начала вести себя, как государство. «Протестантство-это республика, возникшая на развалинах разрушенных путем революции папистической абсолютной монархии. Папизм попрал свободу; протестантизм, ударившись в другую крайность, разрушил единство».

Англиканство Хомяков называл непрочной насыпью, которая размывается католицизмом и протестантством.

В католичестве папство ниспровергает духовную христианскую свободу; утверждая папский авторитет, который обеспечивает лишь внешнее, принудительное единство. Протестанство разрушает это единство провозглашением принципа индивидуального постижения истины и приводит к духовной анархии.

В книге «Записки по всемирной истории» Хомяков разделяет все народности на две ветви; кушитские и иранские. К кушитским он относит древних римлян – язычников, для которых характерно господство магизма, которые религиозное почитание перенесли на государство и право. Преемником древнего Рима было католичество, с стремлением пап к светской власти, военно–монархическими орденами, насильственным насаждением христианства, инквизицей. Для иранской ветви характерно свободное покорение Божеству. К этой ветви относится Древняя Греция, Византия, Россия. Для католичества характерна искренняя любовь к порядку внешнему, при неуважении к истине и порядку внутреннему. Для католицизма характерен рационализм в понимании Таинств. Протестанты низводят Евхаристию на степень простых поминок, сопровождаемых драматической обстановкой. Общей основой и протестантизма и католицизма является рационализм. Хомяков призывает: если кто-нибудь из вас уверился, что Запад не имел права ставить себя верховным судией над Символом (что есть нравственное самоубийство), тот пусть отвергнет это… и воссоединится с невинными братьями, которых отринули его предки.

Церковь не может быть гармонией разногласий.

Рационализм просочился в православные школы и остыл в них в виде научной оправы к догматам веры, в форме доказательств, толкований и выводов. Хомяков первый взглянул на латинство и протестантство из Церкви, следовательно, сверху.

Хомяков не относился к Церкви, он просто жил в ней. Он смеялся на людях и плакал про себя. Он знал всю критическую антирелигиозную литературу. Для людей, добросовестно отвергавших веру, он был живым возражением, перед которым они становились в тупик; верующих, но сомневающихся он выводил на простор, на свет Божий и возвращал им цельность религиозного сознания. Хомяков был типичным помещиком, добрым русским барином, хорошим хозяином, органически связанный с землей и народом. Алексей Степанович — замечательный охотник, специалист по разным породам густопсовых.У него есть даже статья об охоте и собаках. Он изобретает ружье, которое бьёт дальше обыкновенных ружей; изобретает сельскохозяйственную машину — сеялку, за которую получает из Англии патент; изобретает средство от холеры. Устраивает винокуренный завод, лечит крестьян, занимается вопросами хозяйственно-экономическими. Этот русский помещик, практический, деловитый, охотник и техник, собачник и гомеопат, был замечательным богословом Православной Церкви, философом, филологом, историком, поэтом и публицистом. Друг его, Д. Н. Свербеев, писал о нём:

Хомяков — универсальный человек, человек из ряда вон выходящей многосторонности, с проблесками гениальности, ничего не сотворивший совершенного, но во всех сферах жизни и мысли оставивший заметный след. М. П. Погодин дает восторженную и наивную характеристику Хомякова. В характеристике этой есть прелесть непосредственного, живого восприятия личности Алексея Степановича. «Хомяков! — восклицает он. — Что это была за натура, даровитая, любезная, своеобразная! Какой ум всеобъемлющий, какая живость, обилие в мыслях, которых у него в голове заключался, кажется, источник неиссякаемый, бивший ключом при всяком случае направо и налево! Сколько сведений самых разнородных, соединенных с необыкновенным даром слова, текшего из уст его живым потоком! Чего он не знал? Не было науки, в которой Хомяков не имел бы обширнейших познаний, которой не видел бы пределов, о которой не мог бы вести продолжительного разговора со специалистом или задать ему ряд важных вопросов. Кажется, ему оставалось только объяснить некоторые недоразумения, пополнить несколько пробелов... И в то же время Хомяков писал проекты об освобождении крестьян за много лет до состоявшихся рескриптов, предлагал планы земских банков или по поводу газетных известий, на ту пору полученных, распределял границы американских республик, указывал дорогу судам, искавшим Франклина, анализировал до малейшей подробности сражения Наполеоновы, читал наизусть по целым страницам из Шекспира, Гёте или Байрона, излагает учение Будды и буддийскую космогонию... И в то же время Хомяков изобретает какую-то машину с сугубым давлением, которую посылает на английскую всемирную выставку и берет привилегию; сочиняет какое-то ружье, которое хватает дальше всех, предлагает новые способы винокурения и сахароварения, лечит гомеопатией все болезни на несколько верст в окружности, скачет по полям с борзыми собаками зимней порошею за зайцами и описывает все достоинства и недостатки собак и лошадей как самый опытный охотник, получает первый приз в обществе стреляния в цель, а к вечеру является к вам с сочиненными им тогда же анекдотами о каком-то диком прелате, пойманном в костромских лесах, о ревности какого-то пермского исправника в распространении христианской веры, за которое он был представлен к Св. Владимиру, но не мог получить его потому, что оказался мусульманином». Эта характеристика мила своей наивностью и восторженностью, и в ней много правды, несмотря на преувеличения. Хомяков действительно был таким универсальным человеком, одаренным необыкновенно. В этом отношении его можно сравнить с Гёте. Но натура Гёте была по-немецки дисциплинированна, натура же Хомякова была по-русски хаотична. Прежде всего, Хомяков был очень ленив, по собственному признанию и признанию своих близких. Хомяков — человек с сильным характером, с огромным самообладанием. Он скрытен, не любит обнаруживать своих страданий, не интимен в своих стихах и письмах. В стихах своих он часто употребляет слово гордость, это излюбленное его слово. В нем был пафос гордости. Но то не была гордость духовная по отношению к Высочайшему, то была гордость житейская, по отношению к людям. И всего более сказалась эта черта характера Алексея Степановича в его отношении к женщинам. Хомякову пришлось пережить неразделенную любовь...

Выводы Хомякова из писем к Западным христианам:

1. Коренная причина слабости западных исповеданий заключается в рационализме; в этом отношении христианской Восток по своим началам далеко превосходит Запад.

2. Первое отречение от нравственной первоосновы допущено было на Западе в момент разделения церквей, когда Рим присвоил себе право саморешения догматических вопросов, пренебрежительно отнесся к правам своих восточных братьев и , совершив таким образом нравственное самоубийство, попрал нравственное начало и доставил торжество началам рационализма; начало, выдвинутое Римом, получило дальнейшее развитие в протестантстве.

Хомяков обращается с призывом осознать грех разделения, и вернутся к первоначальному единству.

Наиболее известны критикой Хомякова прот А. Горский и проф. Тареев. Прот. Горский критиковал его за умаление авторитета иерархии, а проф. Тареев писал: «У Хомякова отразилось вместе влияние католичества и протестантства. У первого он заимствовал преданность Церкви, а у второго свободомыслие, неуважение к Церкви на деле. Он невольно надышался атмосферой своих противников. Сделал этот винегрет из двух исповеданий Запада. Бессознательно для себя самого он назвал это православием». Ради полноты восприятия этой яркой личности привожу и это критическое замечание.

О. Павел Флоренский. На работу ходил в рясе с крестом. В том же виде читал лекции в разных учреждениях. Работал в ГОЭЛРО. Был специалистом по электричеству, математике, филологии, литературе. Знал несколько языков. В 1904 году Флоренский закончил физмат Московского Университета и неожиданно перешел в Московскую духовную академию. В письмах матери он писал, что задачей своей жизни он считает дать синтез культуры и церковного наследия. В «Иконостасе» он вывел три основных понятия относящихся к человеку: лик, лицо и личина. До сих пор ученые удивляются огромному перечню работ, написанных о. Павлом за его непродолжительную жизнь.

Главный труд его – «Столп и утверждение истины. Опыт православной теодицеи» - оправдания Бога религиозными средствами для рационального сознания» (1908 г.). О. Павел писал, что целью этой книги является «раскрытие понятия Бога для людей не церковных и около церковных». Обращает на себя внимание большое количество примечаний в книге . В этих примечаниях Флоренский являет себя как энциклопедист. Здесь и исторические сведения, филологический анализ, данный медицины, астрономии, космологии, физики и математики.

Архимандрит Никанор (Кудрявцев) о книге Флоренского «Столп и утверждение истины»: «Под флагом церковно-отеческого он излагает лишь свою философию. У Флоренского все дело сводится к личному усматриванию в деле выбора даже и отцов».

О. Георгий Флоровский: «К телогуменам (то есть к частным мнениям) у Флоренского действительно большее вкуса, чем к догматам, слишком соборному для всех, слишком громкому и явленному, - и он предпочитает неявный шепот личного мнения...

Есть очень явственный налет богословской прелести на всех построениях Флоренского.

И не из православных глубин исходит Флоренский. В Православном мире он остается пришельцем, по своему внутреннему смыслу это очень западная книга.

Всего болезненнее в русском богословии был этот странный разрыв между богословием и благочестием, между богословской ученостью и молитвенным богомыслием, между богословской школой и церковной жизнью. Это был разрыв и раскол между «интеллигенцией» и «народом» в самой Церкви».

Митрополит Антоний Храповицкий отметил, что эта книга представляет собой «букет нераспустившихся ересей» - была и такая критика.

Самая глубокая оценка «Столпа» принадлежит епископу Феодору (Поздеевскому): «Как огласительное слово книга выполнена прекрасно. Сделана полная апология христианской веры как единственной истины и все сказанное на родном для поклонников человеческого рассудка языке логики и философии.

Автор показывает, что истина во Христе. Книга автора от начала до конца православна. Автор ниспровергает господство в жизни рассудка и его претензии на монополию истины, утверждает духовный подвиг, утверждает и защищает Церковь, открывает ложь ересей древних и новых по их существу, осуждает новое религиозное сознание современной интеллигенции..., культ плоти; исповедует грех, как причину зла; благодать Святаго Духа, как препобеждающую грех и обновляющую тварь.

Книга отца Павла высоко научна; трудно сказать, в какой области научного знания автор не проявил себя специалистом в этой книге. Он прекрасно знает античную философию и античный мир; в совершенстве изучил новую философию, показал себя филологом и математиком, проявил громадную начитанность и в святоотеческой литературе, в литературе богословской, иностранной и русской. Автор везде остается свободным от подавляющего влияния этого научного багажа. Читая книгу автора, чувствуешь, что вместе с ней растешь духовно, а не только приобретаешь знание в какой-нибудь области, до нее нужно дорасти, чтобы понять».

Иеромонах Андроник (Трубачев) в своей кандидатской работе об о. Павле Флоренском писал об особенностях его мышления: «Построение мысли на принципах догматики, символизм, антиномизм, диалектичность, интуитизм, энциклопедичность, почвенность». Учение B.C. Соловьева о Софии о. Павел характеризовал как рационалистическое и стоящее в противоречии с православным учением св. Афанасия Великого о Троице. О. Павел крайне отрицательно отнесся к творчеству представителей «нового религиозного сознания», Н. А. Бердяева, назвал их «церковноборцами».

«Наиболее объективным определением о. Павла является именование его мыслителем и исследователем. Оригинальность работ О. Павла не столько в том, что он утверждает, сколько в том, как это он делает, как заставляет заискриться потускневшей в веках бриллиант. В этом смысле о. Павел выступает как реставратор «старины». Он промывает, раскрывает лик вечности от поздних записей, паутины и пыли» (о. А.Трубачев).

Флоренский поддерживал значение опытного, а не рассудочного познания в религии. Он выступил «за живой религиозный опыт как единственный законный способ познания догматов».

«Приближается наше разумение к культу не рассудочным изучением, а жизненным с ним соприкосновением: вне конкретной жизни в культе и около культа нет и понимания его». Именно на этом страхе Божьем основывается культ. Он определяется Флоренским как «выделенная из всей реальности та ее часть, где встречается имманетное и трансцендентное, дольное и горнее, здешнее и тамошнее, временное и вечное, условное и безусловное, тленное и нетленное».

«Человек сам живое единство бесконечности и конечности, безусловности и тленности, необходимости и случайности, узел мира идеального и мира реального».

С Петровских времен "благочестие" было как-то отодвинуто туда, в социальные низы. Разрыв между интеллигенцией и народом прошел именно в области веры. Верхи очень рано заразились и отравились неверием и вольнодумством. Веру сохраняли в низах, чаще в суеверно-бытовом обрамлении.

Приведу цитаты из трудов о. Павла, особо обратившие на себя внимание (из статей «У водораздела мыслей», «Иконостас» и др.).

О разрушительном действии греха: «целостный организм превращается в случайную колонию, в сброд не соответствующих друг другу и самодействующих механизмов. Целомудрие – устроение личности на началах противоположных греховным – цельности, единстве, самособранности, устойчивости».

«Грехи обстоят сердце, густым строем стоят окрест него и преграждают доступ освежающего ветерка благодати».

«Высыхает каждый из нас, как только уходит в палящее марево дел, забот и страстей».

«Нас умиляет, поражает и почти ожигает в произведении Рублева внезапно сдернутая завеса ноуменального мира. Он истинно передал нам узренное им откровение. Среди мятущихся обстоятельств времени, среди раздоров, междоусобных распрей, всеобщего одичания и татарских набегов, среди этого безмирия, растлившего Русь, открывается другой мир бесконечного, невозмутимого, нерушимого горнего мира. Вражда и ненависть, царящие в дольнем мире, противопоставляются любви, струящейся в вечном согласии, в вечной безмолвной беседе, в вечном единстве сверхгорнего мира».

«Художественному творчеству канон никогда не служил помехой, и трудные канонические формы во всех отраслях искусства всегда были только оселком, на котором ломались ничтожества и заострялись настоящие дарования. Поднимая на высоту, достигнутую человечеством, каноническая форма высвобождает творческую энергию художника к новым достижениям, к творческим взлетам и освобождает от необходимости творчески твердить зады: требования канонической формы, или, точнее, дар от человечества художнику канонической формы есть освобождение, а не стеснение. Художник, по невежеству воображающий, будто без канонической формы он сотворит великое, подобен пешеходу, которому мешает, по его мнению, твердая почва и который мнит, что, вися в воздухе, он ушел бы дальше, чем по земле. На самом же деле такой художник, отбросив форму совершенную, бессознательно хватается за обрывки и обломки той же формы, но случайных и несовершенных, и к этим-то бессознательным реминисценциям притягивает эпитет "творчества". Между тем, истинный художник хочет не своего во что бы то ни стало, а прекрасного, объективно-прекрасного, т.е. художественно воплощенной истины вещей, и вовсе не занят мелочным самолюбивым вопросом, первым или сотым он говорит об истине. Лишь бы это была истина, и тогда ценность произведения сама собой установится».

О. Сергий Булгаков. Преподаватель Московских духовных школ архимандрит Платон (Игумнов), будучи студентом, заканчивая МДА, написал работу «Богословские воззрения протоиерея С. Булгакова» (1979 г.). Читаем: «Протоиерей Сергий сумел вдохнуть жизнь в знакомые нам из жизни школы богословские догматические формулы, которые сохранила в своем Предании Церковь. Это был шаг в возвращении к древним святоотеческим преданиям. За каждым догматом ему удалось духовно расслышать тот вопрос, на который он отвечает».

Монахиня Елена в работе «Профессор-протоиерей Сергий Булгаков (1871-1944 гг.) (Богословские труды М., 1986, сб. 27) писала: «Всё богословие отца Сергия есть пламенный призыв к преодолению теплохладности, рутины и духовного рабства, призыв к возрождению Церкви и к жизни огненного духа и мужества первохристианского, высоких традиций мудрости и свободы патристической эпохи, призыв к глубокому пониманию смысла истории и культуры, которые должны активно соучаствовать в приуготовлении и встрече Царства Христа».

О. Сергий в книге «У кладезя Иаковля» пишет: «Многие думают, что есть только одна Церковь, а именно - Православная, а за ее пределами нет Церкви. Между тем, церковность существует и вне церковной ограды, ибо сказано в Евангелии, что там, где двое или трое соберутся во Имя Христово, там и Он посреди них. Между Церковью и Церквами существует отношение не только взаимной исключаемости, но и взаимной сопряженности... Ни одна историческая Церковь не должна замкнуться в себе настолько, чтобы не чувствовать христианского мира за своими пределами; иначе она проявит ограниченность церковного сознания. Можно различно понимать пути к церковному единению, но сама постановка такой цели уже предполагает наличие единства, существующего ранее объединения. Церковь едина, как едина жизнь во Христе Святым Духом, только причастность к этому единству имеет разные степени и различную глубину.

... Воля к разделению - это злой гений, который расколол сначала западный и восточный мир и продолжает свое недоброе дело».

Таким образом, отец Сергий утверждает, что Церкви, сохранившие преемственность апостольского священства, хотя и разобщены, но не разделены в жизни таинств, то есть разделение Церкви не проходит до глубины, в своей таинственной жизни Церковь остается едина; по крайней мере, это можно утверждать об отношениях между Православием и католичеством. Он писал: «Обычно считается, что для действительного соединения, которое могло бы выразиться в общении в таинстве (intercommunion) и в особенности в общении Евхаристическом, требуется, прежде всего, каноническое общение, то есть взаимное признание юрисдикций. Господствующая форма гласит: единение в таинственной жизни должно иметь для себя условием предварительное догматическое соглашение. Но так ли бесспорна эта мнимая аксиома, которая никогда не проверялась? А почему не наоборот: не в единстве ли таинств надо искать пути к преодолению не ереси учений, а ереси жизни, каковою является разделение? Ни гордый и властный Рим, ни застывший в вековой самообороне Восток не могли и не могут до сих пор сделать этого шага к единению, забыться в порыве любви церковной».

При такой духовной установке отца Сергия Булгакова неудивительно, что он, указывая на взаимную церковную любовь членов Содружества св. Албания и единение в догматических вопросах, предложил им обратиться с просьбой к соответствующим церковным властям - одобрить и благословить «частичный интеркоммунион». Таким образом, православные и англикане, достигшие согласия в вере и преодолевшие психологические трудности, могли бы причащаться из одной чаши, осуществляя таким путем практическое церковное единение. Это предложение отца Сергия вызвало у одних членов Содружества бурный восторг, у других - острое противодействие. Меньшинство видели в этом шаг вперед, большинство опасалось общецерковных трудностей и возможного раскола. После подробного обсуждения этот вопрос был снят с программы.

Монахиня Елена заключает: «Таким образом, можно говорить о наличии у прот. Сергия Булгакова двух экуменических концепций. Одна строго православно - церковная, основные пункты которой : Православие обладает полнотой церковной истины; экуменическое единение есть « оправославление»; ближайшей, практической задачей Православия на экуменическом поприще должно быть свидетельство истины; основная цель экуменических устремлений может быть достигнута, по - видимому, не реализацией рационально составленных планов преодоления вероисповедных различий, а путем чаемого непосредственного вмешательства Бога, то есть церковного чуда, по обетованию: « невозможное человекам возможно Богу». Основная идея другой экуменической концепции прот. Сергия Булгакова - стремление к церковному единству есть практическое выявление уже существующего, хотя и не осознанного, реального единства - квалифицирует ее (концепцию) как, по существу, «богословски либеральную» (из послесловия к работе м. Елены прот. Владимира Мустафина, проф. ЛДА).

Л.Н. Толстой. Особый интерес представляет последний период его жизни, его уход из дома. Можно предположить три причины ухода: 1. Финансовый вопрос. 2. Домашние неурядицы. 3. Бегство от суетной рекламы.

Архиепископ Парфений после продолжительной беседы в год его смерти сделала вывод: ищет сближения с Православной Церковью. Толстого увещевал митрополит Антоний и другие архиереи, но письмо его не допустили и не показали, также как и других епископов. Эти письма даже отправили обратно.

По словам сестры Толстого, Лев Николаевич так говорил о причине своего ухода из Оптиной, не дождавшись встречи со старцем Варсонофием: «Если бы старец меня пригласил...». Таким образом, из этих слов видно, что гордость сделала свое дело. В последние годы в мировоззрении Толстого произошли существенные сдвиги. Если раньше он отрицал бессмертие души, учил о нирване, о слиянии с мировой душой, то в последние годы, по словам известного юриста Кони, он признал бессмертие души.

В ответ на отлучение он писал: «Не верю в возмездие в вечной жизни».

Толстой, как известно, отвергал всю церковную внешность, учил о непротивлению злу. В письме же Рахманову, написанном в последние годы жизни, он писал: «Не думайте, что я защищаю прежнюю точку зрения, я не только не защищаю, а радуюсь тому, что я пережил ее».

«B опыте Толстого есть решительное противоречие. У него, несомненно, был темперамент проповедника или моралиста, но религиозного опыта у него вовсе не было. Толстой вовсе не был религиозен, он был религиозно бездарен.

Есть разительное несоответствие между агрессивным максимализмом социально-этических обличений и отрицаний Толстого и крайней бедностью его положительного нравственного учения. Вся мораль его сводится к здравому смыслу и к житейскому благоразумию» (о. Георгий Флоровский).

Назаров в своем биографическом очерке о Толстом на английском языке писал: «Плохое дилетантское знание греческого языка и упрямое, бессознательное желание найти в Евангелиях только то, что подходит к его рационалистическому умственному вкусу, дает ему случай находить « бесчисленные ошибки», нарушающие истинный смысл документа. Он ревностно заменяет их своими, предполагаемыми правильными версиями. Что же является результатом этих поправок? В его глазах он огромен: Христос, уверял Толстой, никогда не претендовал быть большим, чем человеком. Более того, Христос никогда не говорил о каком бы то ни было мистическом, сверхъестественном « вздоре», приписанных Ему переводчиками и часто евангелистами (они были, видите ли, малообразованными людьми, а поэтому Толстой часто поправляет их).

И еще: «Конечно, принять или не принять слова Христа - есть дело вкуса. Но разве Толстой не чувствовал, что безусловное выутюживание из них мистицизма есть явное искажение, а не толкование их? Нет! Чем дальше он идет, тем больше возгорается энтузиазмом: он искренно верит, что он первый человек, которому удалось соскоблить с « бесценной старинной картины» последние слои краски, под которыми она была сокрыта. Таковы негативные результаты Толстовского « анализа». На этой очищенной почве он строит собственного Бога и свою религию». Страх смерти был тем импульсом, который непрерывно приводил мысль Толстого в движение и заставлял его искать по - своему Бога. После 40 -летнего возраста он достиг всего того, что только мог пожелать себе человек - богатства, все возрастающей литературной славы, у него была прекрасная жена и все увеличивающееся потомство, казалось было все, а на деле выступил момент жестокого душевного кризиса, когда он был на волоске от самоубийства. К этому перелому, как он сам рассказывал в своей « Исповеди», привела его мысль о смерти: «Ну, хорошо, у тебя будет 6000 десятин в Самарской губернии, триста голов лошадей. Ну и что же из этого? Что потом? Ну, хорошо, ты будешь славнее Гоголя, Пушкина, Шекспира, Мольера, всех писателей в мире - ну и что же? Что потом? И если все эти блага будут отняты смертью, то в них нет никакого смысла. Если жизнь не бесконечна, то она бессмысленна, а если так, то жить просто не стоит, надо скорей покончить с собой».

Много лет спустя (после 1889 г.) на вопрос, приходилось ли ему быть восприемником от купели, Толстой отвечал: « да, я сделал такую глупость». А крестник его П.В. Истомин отшучивался: « Видно я и тогда был уже не дурак, если сумел оттрепать его за бороду».

Мария Николаевна Толстая, сестра писателя, говорила Лопатиной: « Ведь Левочка какой человек то был! Совершенно замечательный! И как интересно писал. А вот теперь, как засел за свои толкования Евангелий, сил никаких нет. Верно, всегда в нем был бес»! И это она совершенно убежденно говорила. Был такой случай: на какой-то свадьбе один известный в Москве приват-доцент, сын ученого богослова-священника, общий с Толстым знакомый, был пьян; в церкви, подписываясь под брачным документом, вошел в алтарь и положил его на престол: ему сказали, что этого делать нельзя, что это престол, а он в ответ такое кощунство сказал, что у всех волосы на голове зашевелились. Толстой, когда ему рассказали об этом пришел в дикий восторг: «Нет! Пойдите сюда, вы не слышали?» и покатываясь от хохоту, хлопал себя по ляжкам «вот великолепно ответил!»

Чертков приводит фразы Толстого накануне смерти: « Ну, теперь шабаш, все кончено!» или « Не понимаю, что мне делать?» Сестра его, монахиня Мария, передает об этом более подробно: «Что мне делать, Боже мой, что мне делать? А мужики-то, мужики, как умирают! (спокойно и радостно). Руки его были сложены, как на молитву». Эти слова в этой или иной версии указывают на безвыходное положение, в каком себя сознавал Толстой. «Религия Толстого, - говорит Лодыженский, - поставленная перед лицом смерти, не дала ему успокоение. Последние его дни были днями человека мятущегося, не знающего, что ему делать». Для сравнения - предсмертные слова преп. Никона Радонежского: «Изыди, душа моя, туда, где тебе уготовано,  гряди с радостью: Христос призывает тебя».

30 лет он трудился над созданием своего миросозерцания, изучал Конфуция, Сократа, Марка Аврелия и др., и вот оказалось при всем этом, он до конца дней своих упорно игнорировал целый ряд великих религиозных мыслителей, учителей русского народа, того самого народа, перед силою духа которого он так преклонялся. Он не имел понятия о Добротолюбии, святых Исааке, Дорофее и др. И даже предвзято отворачивался от дальнейших разговоров.

В 1891 году Н.Н. Страхов писал в статье "Толки о Л.Н. Толстом": "Малейшее известие о том, как живется и что пишется в Ясной Поляне, газеты помещают вместе с наибольшими лакомствами, какими они угощают своих читателей, т.е. наравне с политическими новостями, с пожарами и землетрясениями, скандалами и самоубийствами... Может быть со времен Вольтера, не было писателя, который производил бы такое сильное действие на своих современников".

Апостол нового вероучения для одних, он для других был примером безоглядного обличителя всех язв русской жизни, воплощением неофициальной власти совести и слова.

Он умел громко выговаривать неприятную правду, идущую наперекор. Его суда боялись, к его голосу прислушивались: гордились тем, что в одно время живут с этим человеком-гигантом. Помощь Толстого голодающим, отказ от прав на литературное наследство, протесты против смертной казни, его отлучение от Церкви Синодом, наконец, его уход из Ясной Поляны и смерть в пути стали событиями, обсуждавшимися в каждой грамотной семье.

Свежие сведения о Толстом прочитывались жадно, перепечатывались другими газетами. И, как правило, становились достоянием всей читающей публики. Жизнь людей в конце прошлого-начале нынешнего века шла как бы в постоянном ощущении Толстого.

Публику не по праздному любопытству волновали частная жизнь и привычки, внешность и быт, портрет и мнения автора «Война и мир» и "Воскресения". Это была инстинктивная попытка понять, какими человеческими силами вызвана к жизни это художественное чудо, чем объяснить эту редкую творящую способность в человеке.

Критик Аполлон Григорьев о толстовском непротивленчестве: «Во имя любви сам Толстой допускал словесное противление насилию. «Вложи меч…» - указание на то, что не следует восставать на представителей законной власти. Государство наоборот уменьшает количество насилия, оно существует и для определенного правопорядка. Государство обязывает своих членов выполнять минимум нравственных предписаний. Христианство утверждает государство, как временное необходимое средство для нравственного воспитания. Требовать вместе с Львом Толстым упразднения государства, значит расчистить дорогу самому необузданному произволу и насилию».

Ю. Трифонов в статье «Как слово наше отзовется» о Толстом: «В отличие от многих современников, которые полагали, что надо сначала переменить худое устройство, а потом уже заняться человеком с его летучей моралью и кратковременной совестью, Толстой был убежден в том, что тем и другим надо заниматься одновременно. В противном случае будет так: вот сделаю ремонт в квартире и начну жить по совести, а то ведь пока грязные обои и старая мебель, я имею право жить дурно. И выйдет так, что в дурных поступках человека виноваты обои. Но Толстой грозно сказал: "нет"! Загляните в себя, ужаснитесь обоям вашей души, перемените старую мебель своих привычек, и это поможет всем людям переделать худое устройство мира». «Нет в мирровой литературе другого писателя, который был бы так строг, так безжалостен к себе, причем не показной натужной строгостью, а глубокой и естественной, и тут кроется один из величайших образцов, увы, почти недостижимый. Немало писателей умеют подшучивать над собой, иногда зло, остороумно, мы это ценим, и улыбаемся и благодарны, но Толстой не подшучивал, а взрезал, анатомировал, иногда читать это страшно. Как индийские факиры, он умел оперировать себя. Нет, он не шутил - хотя в обыкновенном, житейском понимании это была неправда - он не шутил, когда в "Исповеди" писал о себе: "Я убивал людей на войне, вызывал на дуэли, чтобы убить, проигрывал в карты, проедал труды мужиков, казнил их, блудил, обманывал... Не было преступления, которое я бы не совершал, и за это меня хвалили, считали и считают мои сверстники совершенно нравственным человеком. Так я жил девять лет. В это время я стал писать от тщеславия, корыстолюбия и гордости"».

Ф.М. Достоевский был полной противоположностью Толстому. И. Аксаков писал о нем: «В самом сердце этого бывшего каторжника не было и следа озлобления или ропота, потому что не процессом мертвящего отрицания, но преизбытком любви, жизненною силою духа верующего, торжеством нравственной правды в сердцах человеческих учил он превозмогать неправду внешних явлений».

«Не он ли, напротив, превозносил долготерпение и смирение русского народа? Не он ли, в лице страждущих и гонимых, в своих художественных созданиях благословляет самое страдание и наказание, как путь к очищению, к возрождению в себе нового человека?»

«Достоевский учил и доказывал, что гуманность, отрицающая Бога, логически приводит к бесчеловечию; цивилизация без Христа – к регрессу; свобода, где нет духа Божия – к деспотизму и тирании; что без личного самоусовершенствования в духе христианской любви невозможно, в конце концов, истинного разрешения ни для каких социальных и гражданских задач».

Читая знаменитый дневник Федора Михайловича, я сделал ряд выписок, шифруя такие «опасные слова», как «социализм».

«Социализм есть не только рабочий вопрос, но и по преимуществу есть атеистический вопрос, вопрос современного воплощения атеизма, вопрос Вавилонской башни, строящейся именно без Бога, не для достижения небес, а для сведения небес на землю. Он имеет своей задачей разрешение судеб человечества не по Христу, вне Бога, вне Христа».

Очевиден атеистический, антихристианский характер социализма. Достоевский считает это самой сущностью его.

Социальный девиз его – восстановление прав материи в жизни человечества. Мир духовный вовсе изгнан с неким торжеством, даже ненавистью.

«Человек, прежде всего, экономический деятель, а потом уже гражданин, семьянин и т.д., человечество как экономический союз, а потом уже как союз политический и т.д. Следовательно, чтобы устроить человека как чисто материальный факт, нужно удовлетворить всем его страстям, что возможно только путем большого накопления богатства. Причина бедствий – не человек, а среда. Они думают, что именно чисто экономические отношения между людьми, в конце концов, перейдут в чисто нравственные».

После ссылки Достоевский становится противником социализма; религиозным человеком он был всегда.

В ссылке он явно осознал «весь мрак и ужас», готовившийся человечеству социализмом в виде обновления и воскресения его. Там у него произошло непосредственное соприкосновение с русским народом, который был живым воплощением христианства.

Таким образом, религиозность, внушенная еще с детства, на время затуманенная и теперь вновь пробужденная, благодаря соприкосновению с русским народом – богоносцем – вот главные причины перемен его убеждений.

Достоевский критикует рациональный характер социализма, который утверждает что с помощью разума можно вполне узнать человека и построить здание счастья человеческого. Но человек не есть существо рациональное, в нем много такого, что не может быть понято с точки зрения рассудка.

«Да осыпьте человека всеми земными благами, утопите его в счастье совсем с головой, так он вам и тут из одной неблагодарности и мерзости сделает зло и именно от того, что человек везде и всегда, кто бы он ни был, любил действовать, так как хотел, а вовсе не так, как повелевал ему разум и выгода. Человеку надо одного только «самосознательного хотения», чего бы эта самостоятельность не стоила, и к чему бы не привела. Человек никогда не примет окончательной формы. Свобода и братство невозможны».

Герой его романа «Преступление и наказание» Раскольников так рассуждает: С одной стороны глупая бессмысленная, ничтожная, злая, больная старушка, никому не нужная, напротив всем вредная. С другой стороны, молодые свежие силы, пропадающие даром без поддержки. Сто тысяч добрых дел и начинаний, которые можно устроить и поправить на старухины деньги, обречены в монастырь. Можно было бы спасти десятки семейств от нищеты и разврата.

Сверхлюдям можно преступать закон, им все разрешено. Убей ее и возьми ее деньги, с тем, чтобы с их помощью посвятить всего себя на служение всему человечеству.

Не загладиться ли одно крошечное преступление тысячами добрых дел. За одну жизнь – сто, тысяча жизней. Да и что значит на общих весах жизнь этой чахоточной, злой старушонки не более как жизнь вши, таракана, да и того не стоят».

Принцип «все разрешено» приводит к всеобщему хаосу.

Главная причина этого – атеизм, отсутствие веры в Бога и загробную жизнь. Без Бога человек себя вводит в божество.

В рассказе Достоевского "Бобок" повествуется о подслушанном разговоре покойников, которые перед окончательной смертью ненадолго просыпаются. Они разговаривают, как будто ничего не случилось, болтают о пустяках, играют в преферанс по памяти, шутят, смеются, бранятся, сплетничают, говорят непристойности, откровенно рассказывают о своей жизни - и это в последнее мгновение, когда еще есть шанс!

В романе «Бесы» Достоевский дает религиозный диагноз той интеллигенции, которой принадлежит духовно руководящая роль в русской революции.

Достоевский писал: «Окончательная сущность русского призвания заключается в раскрытии перед миром Христа, миру неведомого. По-моему, в этом вся сущность нашего могучего будущего цивилизаторства и воскрешения хотя бы всей Европы».

«Русский народ весь в Православии. Более в нем и у него ничего нет, да и не надо, потому что Православие все. Православие – Церковь, а Церковь – увенчание здания и уже навеки. Кто не понимает Православия, тот никогда и ничего не поймёт в народе. Мало того: тот и не может любить русский народ».

«Россию спасет Господь, как спасал уже много раз. Из народа спасение выйдет, из веры, из смирения его».

В "Бесах" Достоевский стремится доказать на примере Ставрогина и других, что безбожие несомненно ведет к утрате нравственности, к полной утрате всех критериев добра и зла.

В романе "Идиот" наемный кулачный боец Коллер рассказывает князю Мышкину, что он воровал единственно по причине утраты веры во Всевышнего.

Князь Мышкин: "Атеистом так легко сделаться русскому человеку, легче, чем всем остальным во всем мире; наши не только становятся атеистами, а непременно уверуют в атеизм, как бы в новую веру, никак не замечая, что уверовали в нуль".

В. Соловьев писал о Достоевском: «В человеческой душе ему были открыты такие глубины содомского греха, от которых кружится голова, но зато он постигал и вершины святости с белеющими снежными вершинами; ведомы ему были и подполье, и притон, и тюрьма и монастырь.

Все это прошло через его собственную всеобъемлющую душу, откуда он извлекал мучительно эти страшные образы. Соня и Свидригайлов, старик Карамазов и старец Зосима, Грушенька и юродивая из "Бесов", Алеша и Иван Карамазов, Великий инквизитор и черт в кошмаре Ивана Федоровича... и все это клокотало и боролось в нем самом».

В «Дневнике писателя» читаем запись за 1873 г.: «Это — потребность хватить через край, потребность в замирающем ощущении, дойдя до пропасти, свеситься в нее наполовину, заглянуть в самую бездну и - в частных случаях, но весьма нередких — броситься в нее, как ошалелому, вниз головой. Это - потребность отрицания в человеке, иногда самом не отрицающем и благоговеющем, отрицания всего, самой главной святыни сердца своего, самого полного идеала своего, всей народной святыни во всей ее полноте, перед которой лишь благоговел и которая вдруг как будто стала ему невыносимым каким-то бременем. Добрейший человек как-то вдруг может сделаться омерзительным безобразником и преступником, — стоит только попасть ему в этот вихрь, роковой для нас круговорот судорожного и моментального самоотрицания и саморазрушения, так свойственный русскому народному характеру в иные роковые минуты его жизни.  Иногда тут просто нет удержу. Любовь ли, вино ли, разгул, самолюбие, зависть, - тут иной русский человек отдается почти беззаветно, готов порвать все, отречься от всего,- от семьи, обычая, Бога».

«Наш народ принял в свою душу Православие, проникся им всецело, считает его целью своего существования, не зная ничего выше этой святыни, этой драгоценности, пронесенной им невредимо через все страдания».

«Католичество - носитель искаженного Христа, воплощение трехдневного искушения, виновник упадка христианства на Западе и развития там атеизма, материализма и социализма (ибо социалистическая идея вышла из католичества).

В противоположность коммунизму и социализму, возлагающих вою надежду на усовершенствование внешних учреждений, Достоевский призывает к усовершенствованию самих себя.

Социалисты говорят: "Среда заела". Социалистическая система, выйдя из какой-нибудь математической головы, делает человека праведным и безгрешным. Натура в расчет не берется».

В знаменитой пушкинской речи Федора Михайловича читаем такие слова: «Смирись, гордый человек, и прежде всего, сломи свою гордость. Не вне тебя правда, а в тебе самом; найди себя в себе, подчини себя себе, овладей собой — и узришь правду. Не в вещах эта правда, не вне тебя и не за морем где-нибудь, а прежде всего в твоем собственном труде над собою. Победишь себя, усмиришь себя — и станешь свободен как никогда и не воображал себе, и начнешь великое дело, и других свободными сделаешь, и узришь счастье, ибо наполнится жизнь твоя, и поймешь, наконец, народ свой и святую правду его». 

Условием этого самосовершенствования является самоосуждение (примеры Раскольникова и Дмитрия Карамазова).

«Никакой муравейник, никакое торжество рабочего класса, никакое уничтожение бедности, никакая организация труда, не спасут человечество от ненормальности, а, следовательно - преступности... Зло таится в человеке глубже, чем предполагают лекаря социалисты, ни в каком устройстве общества не избегните зла, если душа человеческая останется та же. Потому что ненормальность и грех исходят из нее самой.

Нравственные достижения приводят к усовершенствованию общественной жизни, внешнему единению».

«Обновление человечества, объединение людей и свободный союз возможно только силою православия, которое одно сохранило Христа в неискаженном виде, в то время как Европа утратила чистое христианство, и знает его лишь в искаженных формах римского католицизма, переходящего "в идолопоклонство" и протестантства "исполинскими шагами, переходящего в атеизм, и в зыбкое, изменчивое нравоучение». «Россия является носительницей православия, единственной хранительницей Христовой истины. Русский народ - живое воплощение православия. Он народ "богоносец", который носит Христа в своем сердце, принял в свою душу суть Христа и Его учение. Христос - идеал русского народа.

Если он и не знает христианства умом, но он знает Его сердцем. "Русский народ воспринял христианство посредством Церкви, ее гимнов, как например, «Господи сил с нами буди» и молитвы "Господи Владыко живота...", в которых вся суть христианства.

Все лучшие качества русского народа из православия. В сущности, в народе нашем кроме этой идеи и нет никакой, и все из нее исходит».

Характерные черты русского народа: самоосуждение, сознание своей греховности, и "личной ответственности перед всеми". Он знает, что творит грех и не оправдывается. Сознавая себя виновным не только за себя, за свои преступления и грехи, но и за грехи других, русский человек более чем кто-либо другой способен к самоисправлению, к самоотверженной любви для ближних.

Способность к состраданию у него доходит до степени крайнего самопожертвования, до желания положить душу свою за других /пример - помощь восточным славянам/.

Все эти жертвы русский народ делает ради Христа.

Особое значение в этом Достоевский придает русскому монашеству, которое в целости и неповрежденности хранит образ Христов. «Русский монастырь искони с народом был. В просвещенном мире слово "монах" произносится в наши дни с насмешкой, или же как слово бранное, синоним тунеядца, живущего чужим трудом».

«Русское единение должно послужить основанием всечеловеческого единения».

«Бранное слово - тунеядцы, но молчат кроткие, жаждущие уединенной молитвы, а от них, может быть, еще раз выйдет спасение Земли Русской! Образ Христа хранят пока в уединении своем благолепном и не искаженно, в чистоте правды Божией, от древних отцов, апостолов и мучеников, и когда надо будет, явят его поколебавшейся правде мира. Сия мысль великая. От Востока звезда сия воссияет. Достигли того, что вещей накопили больше, а радости стало меньше, другое дело путь иноческий. Над послушанием, постом и молитвою даже смеются. а между тем, лишь в них заключается путь к истинной свободе: отсекая от себя потребности лишние и ненужные; самолюбивую и гордую волю мою смиряю и бичую послушанием и достигаю тем, с помощью Божией , свободы духа, а с нею и веселия духовного! Оберегайте сердце народа. В тишине воспитайте его. Вот ваш иноческий подвиг, ибо сей народ Богоносец».

Достоевского обвиняли в пассивности пред злом.

Сфера деятельности Церкви считалась только во внутреннем, духовном мире человека. Достоевский же перенес ее и на внешнюю общественную среду; он положительно оценивал отмену крепостного права и Восточной войны.

Достоевский не националист, он проповедует всечеловеческое единение во Христе. Он считает Россию избранным народом Божиим. Но избранным не для соперничества с другими народами и не для господства и первенства над ними, а для свободного служения всем народам.

Великое будущее русского народа не в силу национальных особенностей его, т.е. чисто природного, а в силу православия, содержимого им.

Идеал Христа для Достоевского - именно идеал, мерило, которое можно принимать или не принимать за таковое, но, приняв, нельзя его подправлять, приноравливать к своим целям_, напротив свой идеал необходимо поверять с этим неизменно вековечным идеалом.

" ... если бы кто мне доказал, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы остаться со Христом, нежели с истинной."

И это утверждение из письма 1854 года продиктовано не временным чувством, но глубоко внутренним убеждением сердца, пронесенным через всю жизнь.

Совсем иной сам тип отношения к тому же идеалу у Толстого: "Прежде я не решался поправлять Христа, Конфуция, Будду, а теперь думаю: да, я обязан их поправлять, потому, что они жили 3 - 5-тысячелетий тому назад!"

Таким образом, для Достоевского его идеал есть нечто единственное, а для Толстого он один из: в ряду Конфуция, Будды. Христос Достоевского - Идеал недосягаемый, Толстой ощутил себя равным Христу, Конфуцию, Будде. В одном случае характер взаимоотношений учителя и ученика, в другом - хоть и ученика, но особого рода: ученика-сотоварища. Достоевский ощущал себя как бы устами, произносящими слово Божие, Толстой соперником Бога по сотворчеству.

Игумен Кирилл (Сахаров)