рассказ

На пятой неделе Рождественского поста, как раз на Николу зимнего, скоропостижно умерла мать нашего соседа Василия. Скорбная весть моментально разошлась по деревне. С сочувствием обсуждали и пересказывали друг другу все подробности: «Надо же, хоть и под восемьдесят было, а не болела, не лежала, только вчера гуляла вокруг дома, а потом вошла, села на стул, что-то, говорит, душно мне, живот болит. Зоя ей говорит, мама, может, вас помыть? А она ей говорит, вот помру, тогда и обмоешь меня. Повела она ее в спальню, а она стала оседать, оседать и повалилась. Зоя ее хватает, мама, мама, а она уж всё – не дышит. Вот ведь как сказала: обмоешь меня, когда помру, а ведь так и получилось. Зоя ее обмыла, одели ее во все чистое, гроб уже привезли, телеграммы всем послали, детям, внукам. И им тоже присылают, почтальонка все время к ним бегает»…

Зоя, жена Василия, передала через Надю, мою ближайшую соседку и помощницу по хозяйству, свою просьбу, чтобы я тоже приходила на похороны. В деревне мы люди новые, дом здесь купили недавно, никого почти не знаем, даже с ближайшими соседями знакомы мало, но случилось горе, надо поддержать…

На крыльце входящих встречала крышка гроба, на которой был небрежно прибит коричневый крест из нейлоновой материи. Такой же коричнево-линялой материей был обтянут и грубо сколоченный гроб, который стоял в зале, как в деревне называют самую большую комнату в доме. У изголовья, прислоненные к стене, стояли три искусственных венка, с  ядовито-зелеными листьями на черных ветках и такими же ядовитыми оранжево-красными цветами с приколотыми серыми траурными лентами. Двери в залу были открыты, полы застелены дорожками и коврами, кругом порядок и достаток. Гроб стоял почему-то на трех кухонных табуретках с тонкими ножками, изголовьем почти впритык к серванту, в котором поблескивали хрустальные рюмки и бокалы, фигуристые бутылки, фарфоровые зверюшки. Рядом на столике горели свечи – одна была воткнута в рюмку, другие стояли в миске с насыпанным в нее пшеном. К миске была прислонена бумажная иконка Божией Матери. Рядом – стограммовый граненый стаканчик, накрытый куском черного хлеба.

На панихиду собрались три бабушки, да человек пять женщин вместе с хозяйкой готовили на кухне поминальный обед.

- Гроб неправильно стоит, повернут не на восток, - тихо сказала я одной из бабушек, - положено, чтоб лицом на восток. Да  стаканчик не надо бы...

Бабушки строго посмотрели на меня: кто такая, откуда взялась?

- Да ничего, - сказали они, посовещавшись с каким-то мужчиной, видимо, приехавшим родственником, - так тоже удобно…

Сын покойницы съездил за священником в соседнее село Знаменку. Приехал батюшка, еще совсем молодой, но свое дело знающий.

- Гроб неправильно стоит, не на восток, надо, чтобы покойница на восток обращена была, надо исправить…

Мужчины с хозяйкой под руководством батюшки подвигали-подвигали табуретки, на которых стоял гроб, да так, боясь, очевидно, уронить покойницу, и оставили. Заметил также батюшка, что креста у покойницы в руках нет, да и в доме нет ни одной иконы, а на столике рядом с иконкой стоит стаканчик с водкой. Он строго посмотрел на бабушек – хозяйка перехватила взгляд и убрала стаканчик на подоконник, закрыв занавеской.  Бумажную иконку положили в гроб, на лоб новопреставленной наложили венчик, но он никак не хотел загибаться, кончик его выбивался из платка и упрямо топорщился вверх. Что-то еще батюшке не понравилось, но он махнул рукой и стал служить. Когда закончил, сказал сердитую нравоучительную проповедь, хотя постарался тон смягчить – как-никак в доме горе. Однако все же счел своим долгом напомнить, что надо ходить в церковь, надо регулярно исповедоваться и причащаться и собороваться, после чего даже многие выздоравливали и жили и месяц, и два, а то и несколько лет.

- А если умрешь с нераскаянными грехами, - обвел батюшка строгим взглядом присутствующих, - то Бог будет душу судить и пошлет не в рай со святыми, а в ад. О покойнике надо молиться, чтобы своими молитвами вызволять его из ада. А бывает, что вспомнят усопшего на девятый день, еще на сороковой, а потом забывают поминать, а год пройдет, вовсе его не вспомнят. А покойнику очень нужны наши молитвы, чтобы Господь простил ему нераскаянные грехи…

Присутствовавшие на панихиде стояли, не шелохнувшись, и молча слушали, уставившись ему в рот. Казалось, никто из них ничего не понял. Никто к нему не подходил, не благословлялся – незнаемое дело. Пока батюшка собирал богослужебные принадлежности, хозяйка стала шепотом спрашивать, сколько ему надо заплатить. Бабушки пожимали плечами, одна баба Катя, высокая сухая старуха, заправляя серые волосы под платок, мудро решила:

- А ты сама, как будет уезжать, у него спроси, сколько скажет, столько и давай, - и посмотрела на остальных, согласны ли они с ней?

 Уходя, батюшка сказал, что гроб надо выносить после двенадцати. Сын покойницы повез его обратно в соседнюю Знаменку.

Бабушки, да и все присутствующие тоже, облегченно вздохнули, уж больно скованно они себя чувствовали в присутствии священника. Женщины помоложе опять побежали на кухню, бабушки, рассевшись вокруг гроба и положив морщинистые руки на колени, будто закаменели в ожидании положенного часа. Время было только двадцать минут одиннадцатого. Ехать на кладбище еще рано, сидеть молча – утомительно. Кто-то вспомнил, что, в прошлый год две монашки над Пелагеей всю ночь читали Псалтырь. Батюшка обещал привезти монашек, а приехал один, без них. Баба Катя спросила у Зои, может, у них есть Псалтырь? Та, усмехнувшись, пожала плечами, мол, даже не слышала, что это такое.

- А у Веры Ивановны дома есть такая книга, - сказала Надя и показала на меня.

Тогда бабушки оживились, подобрели, стали просить, чтоб я ее принесла. Я побежала за Псалтырью.

У распахнутых ворот остановилась непонятная фигура в подростковом, очевидно, когда-то голубом пальто, в мужской, скошенной на бок шапке-ушанке,  из-под которой выбивался клок сальных волос, в разбитых женских сапогах и в нависающих на них черных шароварах. Одутловато-спекшееся лицо все же напоминало женское. Но возраст определить было невозможно.

- Здесь хоронят? – разлепив распухшие потрескавшиеся губы, хриплым голосом спросила женщина и медленно посмотрела на меня заспанными глазами.

- Да, заходите попрощаться.

- Нет, не пойду, - мотнула она головой, - я смерти боюсь. - Она со страхом, заметно съежившись, посмотрела на окна и медленно побрела по своим делам.

Я принесла из дома Псалтырь, бабушки меня с нетерпением ждали, но читать Псалтырь никто из них не умел. И я сама стала читать, стоя в ногах покойницы, положив книгу на столик, где до этого служил батюшка. Читала без перерыва примерно часа три. Собравшиеся, затихнув, сидели на разномастных стульях и табуретках вдоль гроба, время от времени кто-нибудь из них поправлял сползавший платок. Чувствовалось, что они слушали очень внимательно, где положено, глядя на меня, крестились. Часы уже показывали второй час пополудни, когда вернулся из Знаменки Василий. Теперь можно было ехать на кладбище. Бабушки будто сожалели, что все уже кончилось, ожили, зашевелились, стали меня благодарить. Им так понравилось, как я читала, что пожалели, что не позвали меня раньше, чтобы я читала ночью. Кто-то из вновь вошедших положил мне на столик пятьдесят рублей, но решили, что потом еще соберут. И еще решили, что теперь всегда будут звать «эту монашку», т.е. меня, читать Псалтырь.  Наверное, и покойница за всю жизнь не слышала столько молитв, как на своих похоронах. Лица у бабушек просветлели, они улыбались, как на празднике: готовы, мол, сами умереть, лишь бы еще раз послушать, как я читаю молитвы. А Надя в ответ засмеялась: «Не надо, живите долго, Вере Ивановне некогда этим заниматься»...

Вынесли гроб, загасили свечи, недогоревшие взяли с собой, чтобы зарыть в могилу. Кто догадался одеться потеплей, уместились в двух самодельно крытых грузовичках и поехали на кладбище. В залу внесли столы, составили вместе в один, длинный, начали накрывать. Время пролетело быстро, на улице показались машины, вернувшиеся с кладбища. Женщины заволновались, забегали из кухни в залу с полными блюдами снеди: «Надо же, уже приехали, а у нас картошка еще не сварилась!». К трем часам на поминки стал стекаться народ: приехали опоздавшие родственники, вернулись с работы односельчане, в дом набились люди – ведь в деревне живет не один десяток семей. Стали располагаться за столом, но за один присест не все уместились.

            Вдруг раздался какой-то шум, послышался громкий разговор и в залу ввалились гурьбой грязные, обросшие мужики с искореженными, видать от постоянного пьянства, физиономиями. Их было, кажется, человек шесть, и с ними  единственная  баба – такая же спившаяся и  опустившаяся, - мать одного из них, Сережки-электрика, которого сама же, как пришел из армии, для компании, и споила. Однажды, по рекомендации Нади, я его позвала починить электропроводку, но когда он вошел, я едва не лишилась чувств от заполнившей дом непереносимой вони и решила, что если нет других, лучше буду всю оставшуюся жизнь коротать вечера со свечой…

Они радостно уселись за стол и стали, налив себе водки, жадно есть, не дожидаясь, пока усядутся остальные. Не обращая ни на кого внимания, они торопливо хватали руками все, что стояло вокруг: котлеты, курицу, колбасу, рыбу, селедку… У одного, наверное, от сильного жевания, из носа вылезла отвратительная коричневая жижа, но он, не замечая этого, жадно ел, уплетая все подряд: одной рукой, с запястья которой свисали грязные лохмотья рукава, брал из общей тарелки горячую котлету, а другой показывал на вазу, чтобы ему дали банан.  Они расположились в «красном углу»; во главе стола, куда обычно сажают почетных гостей, сидела их «маманька», повеселевшая от выпитого, пытаясь что-то произнести захмелевшим языком. Хозяйка Зоя с помощницами ухаживали за ними, накладывая полные тарелки. Сын покойницы Василий молча подливал им водку.

- Что, у вас принято на поминках сажать бомжей за стол? -  спросила я сидящую со мной рядом бабу Катю.

- А они не бомжи.

- А кто?

Баба Катя допила поминальный кисель, вытерла рукой губы, будто пальцами собрала их в горсть и сказала с уважением:

- Они копали могилу.

            «Могильщиками» оказались местные пьяницы, которых в обычное время стараются обходить стороной, но очевидно, в деревне только они могут выполнить эту работу. Работяги, видимо, сильно замерзли и проголодались, проведя несколько часов на кладбище, копая  подмерзшую землю. С удовольствием выпив и сытно закусив, они тут же тяжело захмелели и гуртом потянулись к выходу, взяв с собой недопитые бутылки. Хозяйка совала им завернутые в бумажные салфетки фрукты и сладости. Потом постепенно, тоже насытившись, стали подниматься и другие. Освободившиеся места заполнила новая партия.

Хозяйка, невестка покойницы, без устали хлопотала, убирала опустевшие миски и тарелки, подносила новые блюда. Хозяин, сын покойницы, с застывшим, постаревшим лицом и одиноким, испуганным взглядом, держа в руках бутылку, молча следил, кому еще надо налить.

Ничто уже не напоминало о покойнице, которая прожила здесь многие годы. Только граненый стаканчик с черным хлебом стоял на белой скатерти в центре стола. О новопреставленной рабе Божией Анне никто не сказал ни слова...

Тамбовская сторона,

22.12.06.

Валентина Сологуб