Признание в любви
новелла

Умирает Богатырь… Великий Богатырь – Православная Русская Цивилизация! Жила более тысячи лет, а теперь, буквально за полтора десятка годин, измученная нежитью, исчезает. Даже при большевистском режиме она была – скрытно, тайно, не свободно, но была! Были комиссары, был атеизм, было богоборчество, был красный террор – а она вопреки всему была! Как невидимый град Китеж. Было России жутко и страшно, горе, кровь, слезы, «слава КПСС!», Ленин в мавзолее, Сталин на трибуне – а она была! Она была во всем – в природе, в людях, в архитектуре городов, в деревенских избушках, сельском ландшафте, в густых лесах, в полях, шумящих желтыми колосьями, в журчании весенних ручейков, в разливе Волги – она была! Неуловимо, скрытно, потаенно, и все равно чуяло ее сердце: ощущалась она в русских лицах, деревенских платках, в переливах русского говора, в построении русской речи. А теперь умирает. У-ми-ра-ет! Как Великий Богатырь, которого, пока он отдыхал, уставший от сражения, тайно связали предатели-подданные, жившие и укрывавшиеся под его дланью. И когда его войско – его верное войско? – захмелело от свободы, предатели его связали. Эти пигмеи буравят его, как кровососы, пьют из него кровь, выкачивая из его недр природные, жизненные соки. Кромсают его тело на куски, бросая на съедение ближним и дальним шакалам. Снимают с него драгоценные доспехи – шлем, латы – все, что защищало его от вражеских ядовитых стрел. Грабят его закрома, грабят его несметные богатства. И пьют, пьют, пьют его кровь… А те, кто должен ему служить? Что с ними, где они? Да здесь же, рядом. Только одни пытаются договориться с его убийцами, другие делают вид, что ничего не замечают, надеясь, что все само собой утрясется, третьи действительно ничего не замечают, радуясь, что «на развале» смогли по дешевке приобрести ворованные крохи, пятые тоже спешат не упустить свое, участвуя в мародерстве... Спасать надо нашего Великана, отогнать и прихлопнуть тех, кто присосался к его ранам. Окропить его надо сначала водой мертвой, чтобы упали оковы, срослись раны, а потом живой, - чтобы опять встал Богатырь в свой исполинский рост, чтобы поднял свою могучую длань и укрыл нас от вражьей нечисти… Ан, нет, мы с этой нечистью договариваемся, чуть ли не торгуемся, упрашивая ее не так сильно сосать кровь, чуть помедленнее, поделикатнее, чтобы не так больно было, чтобы подольше протянуть… А нечисть та все больше и больше вонзает свои ядовитые клыки…

И вот уже нет русских городов. А вместо них стоят безформенные, уродливые сооружения, напоминающие то ли гипертрофированные груды стеклопосуды и искореженного металлолома, то ли разлапистых, агрессивных монстров с башнями-рогами, угрюмо буравящими кровавое предзакатное небо, готовых все пожрать с окружающего пространства, то ли безликие, похожие друг на друга вавилонские дома-тюрьмы, неотвратимо нависающие над народом…

Нет уже и русских деревень. Смотрят эти калеки на мiр Божий подслеповатыми – где забитые досками, а где с выбитыми стеклами, – черными провалами окон-глазищ. Остались от русских сел и деревень полусгнившие, завалившиеся на бок крестьянские избы… Не одно поколение там жило: рожало детишек, оплакивало отошедших в мiр иной стариков, христосовалось на Пасху, балагурило колядками, пекло жаворонков на Благовещенье, пряло пряжу, ладило седла и хомуты на лошадей, правило сенокосилки и заводило трактора, доило коров и молотило зерно, заваливало погреба картошкой и овощами… А теперь черными глазами пялятся деревни, пугают ворон растрепанными крышами развалившиеся избенки. И ни единой души на многие километры, как после нашествия супостатов или чумы-холеры. И так чуть ли не по всей России, на разные концы развертывается тоскливая картина, что в Костромской, что во Владимирской, что в Ивановской землях…

А вот, казалось бы, совсем далеко, на другом краю нашей, Богом данной, Россiи – там, где растет виноград и цветут абрикосы, тюльпаны и розы…
Есть на Кубани, на границе с Адыгеей, казачья станица под названием Русскiй хутор. Тянется он в отлоге горы, обрываясь на крутом овраге. Потом мост через речку, и опять крутится спиралью каменистая дорога, прилепляясь к стремящемуся в высоту взгорью. Стоят казачьи дома – все в залитых солнцем цветущих садах. Был здесь когда-то многолюдный казачий хутор, с богатыми подворьями, с густыми садами, где растут и персики, и грецкие орехи, и тонкоствольные деревья, пересыпанные золотыми шариками алычи… Увидеть такой хутор, где прямо у порога дома стоит необхватное грецкое дерево, приезжему из срединной Россiи просто диво. Да здесь все диво, земля родит, как волшебная: из голой палки, которую вечером воткнули в землю, наутро вырастет кизиловое дерево… Несколько десятков домов было на этом хуторе, даже в советское время он процветал, утопая в яблоневых и грушевых садах. Здесь крупнейший совхоз был, из местных яблок знаменитый сидр изготовляли, солоноватый, шипучий, в таких же бутылках, как шампанское. 

А теперь идешь по дороге, переходишь из двора во двор – ни души! И действительно, будто вымерла в этих местах душа, внезапно оставив, как при нагрянувшей беде-катастрофе, место своего обитания. Бери, что хочешь. Вот кем-то забытый, прислоненный к дереву ухват. А на лавке под навесом летней кухни выстроились в ряд горшки, отсвечивая на солнце глянцевыми боками. А на печке утюг стоит, тот, которым гладили еще занавески и юбки бабки и прабабки, жившие в царское время, раздувая в нем раскаленные угольки. А в красном углу все еще висят потускневшие иконы, ухоженные вышитыми и кружевными рушниками. 
Бум! – что-то глухо шлепнулось рядом. Шур-шур-шур и затихло… Это спелое яблоко упало, откатилось в траву и замерло. Идешь среди алычовых деревьев, усыпанных светящимися шариками, будто попал на сказочный праздник – вот-вот выскочат из-за деревьев казаки да пустятся в пляс. Нет, не выскочат. Нет уже казаков, вымерло место, замерло здесь всё на века. Созреют ягоды и упадут в землю – тихо, неслышно, только земля потом ими покроется, в сумерках золотиться будет, словно накрытая драгоценною ризою.

Набежал ветер: пок-пок-пок – орехи посыпались… И опять тишина. И вдруг где-то рядом, за спиной как вздохнуло что-то: шу-у-ух-шу-у… и опять затихло. Это стена саманного дома осела: тихо, мягко, совсем не жалуясь, значит, так надо, срок пришел – осыпалась, и нет стены, только аккуратный холмик среди травы лежит. Пойдут дожди, размоют этот холмик, размоют этот дом, хранивший в себе чью-то жизнь, как размыли за эти годы и многие другие, унесшие с собой память о своих владельцах. Веками здесь жили казаки, строились, обихаживали землю, очеловечивали природу, объезжали коней, уходили на войну… А теперь покроют человеческие радости и заботы ветви деревьев, зарастут они высокой по пояс густой травой и как не бывало их. Разрушенные дома не наносят вреда природе, казаки из самана их строили: солома да глина, она легко в землю уходит, как и человек: из земли взят, в землю отыдет… И так целая цивилизация… 
Недалеко от домика, у кромки леса виднеется одинокая могила с крестом, табличка проржавела, только видно «Елиза»… Эту Елизавету в сорок втором году немцы расстреляли, когда обнаружили у нее мальчишку-солдата, он из окружения выбрался, пришел в свои места. Вывели ее истерзанную, а рядом ее казачка, с ногой, замотанной кровавыми тряпками, поставили. Посмотрели они на небо, на золотые шарики, на грецкие орехи – и всё, так с голубым небом во взоре ушли в Царство Небесное. На том месте их потом казаки и похоронили. А более здесь нет никого. Покинули казаки хутор, осиротело место, только Елизавета с солдатом-казачком под крестом, осеняемые лапчатыми ветвями орешника, навечно остались…

Шур-шур-шу-у-у… и опять тишина. Все цветет, заливается птицами, дает плоды. Ослепительное, горячее солнце пронизывает каждую веточку, каждую травку. А нет человека, не слышно его голоса, смеха, походных да свадебных песен – и все будто онемело, мертвое. Страшно видеть природу, покинутую человеком. Кажется, что и самой природе без него тоже одиноко и страшно: шур-шур-шур-шу-у… И опять заснула…
Проснись, Россiя, милая Россия, проснись! Встань, воскресни, Богатырь! Взгляни на нас, Господи, создание Твое, потщися, погибаем!

Валентина Сологуб, 
Москва – Тамбовская глубинка,
14.02.06 – 19.01.07, 
Крещение Господне