3

ГЛАВКОМ НИКОЛАЙ II

Харизма Государя

«Император Николай Александрович принял решение стать во главе армии. Это было единственным выходом из создавшейся критической обстановки. Каждый час промедления грозил гибелью. Верховный Главнокомандующий и его сотрудники не справлялись больше с положением ‒ их надлежало срочно заменить.

А за отсутствием в России полководца заменить Верховного мог только Государь.

История часто видела монархов, становившихся во главе победоносных армий для легких лавров завершения победы.

Но она никогда еще не встречала венценосца, берущего на себя крест возглавить армию, казалось, безнадежно разбитую, знающего заранее, что здесь его могут венчать не лавры, а только тернии». [Керсновский А.А. История Русской Армии. Том 3. С. 306].

В цитируемых выше мемуарах князя Владимира Андреевича Друцкого-Соколинского сохранено для нас впечатление, которое произвел на него прибывший в Ставку Государь. Впечатление это, как сейчас увидим, было потрясающим, особенно в сравнении с весьма бледным, не сказать больше впечатлением от предыдущего Главнокомандующего Николая Николаевича.

«Наконец настал день 22 августа 1915 года ‒ приезда в Могилев Государя Императора...

Мне ... поручено было встретить Государя на паперти собора и одновременно наблюдать за порядком внутри самого собора...

Скоро мощные и восторженные крики народа и войска, звуки гимна и громкий колокольный звон возвестили нам о приближении Государя. Вот, стоя в своем автомобиле, в полной парадной форме к собору подъехал губернатор, а следом за ним, ... к собору подъехал Государь.

Встреченный в самых дверях собора нашими обоими Преосвященными, ... Государь, приложившись к кресту и выслушав краткое приветствие Владык, прошел, сопровождаемый свитой, к амвону и прослушал краткое благодарственное молебствие.

Как только начался молебен, мы со Штейном, ... вышли на паперть и заняли удобное место между двух колонн, откуда был бы хорошо виден отъезд Государя. Вскоре вышел и Государь со свитой и остановился у самой лестницы, встреченный городским головой С.И. Казановичем, поднесшим Ему хлеб-соль.

В этот же день губернатор передал мне приглашение гофмаршальской части на Высочайший завтрак. Приказано было быть в обыкновенной форме, со старшим орденом...

Мне впервые приходилось присутствовать на Высочайшем завтраке, и потому предстоящее меня очень интересовало и, признаюсь откровенно, немного волновало.

Ровно за 10 минут до назначенного часа мы подъехали к императорскому поезду. Автомобиль наш остановился в густом сосновом лесу, на большой площадке, густо посыпанной красноватым песком. Яркое осеннее солнце освещало блестящий лак вагонов, красную площадку и густой, окружающий этот утолок, высокий сосновый лес...

Среди деревьев леса там и тут виднелись серые охотничьи куртки дежурных чинов дворцовой охраны, вдоль поезда мерно шагал часовой железнодорожного батальона, а у ступенек вагона-столовой неподвижно, как два изваяния, стояли парные часовые Собственного Его Величества Конвоя.

Войдя с губернатором в вагон, мы были встречены министром Двора графом Фредериксом; тут же в узком проходе, оставшемся от накрытого во всю длину вагона стола, находились и лица Государевой Свиты: флигель-адъютанты Дрентельн [Александр Александрович, в дальнейшем командир Преображенского полка] и Силаев, лейб-медик Боткин, гофмаршал князь Долгорукий и еще 2-3 лица, которых я уже не помню.

Отдельной группой стояли Великие Князья Николай и Петр Николаевичи и генерал Янушкевич.

Ровно за одну минуту до выхода Государя в столовую вошел дворцовый комендант генерал Воейков. Как и в этот раз, так и впоследствии я всегда удивлялся точности этого человека: казалось, у него рассчитаны были секунды, не только минуты.

Появляясь к столу последним перед Царем, Воейков так рассчитывал, что ему в точности хватало времени лишь чтобы обойти всех приглашенных, со всеми поздороваться и затем занять свое место в шеренге ожидавших. Как только Воейков становился в линию, дверь открывалась, и Государь входил!..

Так повторялось всегда, так было оно и в этот мой первый придворный завтрак.

Войдя в вагон-столовую, Государь, бывший в простой защитного цвета рубахе, без оружия и, как всегда, в старых, сильно поношенных высоких сапогах, обошел всех нас, подавая руку.

Губернатор представил меня, так как Царь, конечно, не мог меня помнить со времени моего представления ему два года назад, в 1913 году в Костроме, а затем в Царском Селе после получения мной придворного звания.

Задав мне обычные вопросы о том, давно ли я в Могилеве, где служил раньше и где воспитывался, Государь подошел к закусочному столу, налил себе серебряный шкалик водки и, положив на тарелку какой-то закуски, отошел в сторону, давая место другим.

Уже за закуской разговор сделался общим, а я, не зная никого из свиты, кроме А.А. Дрентельна, прилепился к нему. За столом мое место оказалось рядом с Боткиным, сидевшим по левую руку от министра Двора: граф Фредерикс всегда занимал место напротив Государя.

Помимо приборов, весь стол был пуст: ни фруктов, ни цветов, ни вина не было на скатерти, и только перед прибором Государя стояла бутылка мадеры или портвейна, которого Царь выпивал две-три рюмки за едой.

При поездках ни фарфора, ни хрусталя не применяли, и вся сервировка состояла из серебра: таковыми были тарелки, как равно и безногие кругленькие стаканчики различных величин. От этого обилия металла весь стол имел очень скромный, далеко не нарядный, а тем более роскошный вид. Подававшие камер-лакеи и скороходы были в “походной” форме, то есть в зеленых защитных рубахах и таких же штанах, при высоких сапогах.

После очень вкусного завтрака из двух блюд и фруктов тут же за столом подали кофе, и тогда Государь вынул портсигар и закурил папиросу, вставив ее в тоненькую, как мне показалось, из черного янтаря трубочку. Все мы последовали Его примеру.

В течение всего завтрака я не отрывал глаз от лица и фигуры Царя.

И тут только я понял то удивительное обаяние, которое испытывали все без исключения люди, приближаясь к Нему и говоря с Ним.

Все в Нем сквозило изумительным, безупречным благородством, и притом благородством русским, национальным.Благородством спокойным, каким-то тяжело-могучим, каким-то, пожалуй, квадратным, массивным.

Тут не было благородства линий, благородства лица или фигуры: лицо Царя, как известно, было самое обыкновенное, рядовое и фигура также не отличалась особой красотой, [по-видимому, в Царской России был переизбыток людей с особокрасивыми лицами и фигурами. - БГ], но благородство это чувствовалось и виделось в каждом жесте, в каждом повороте головы, в каждом движении.

Во всем сквозило абсолютное спокойствие, абсолютная уверенность в себе.

Ни одного торопливого движения, ни одного быстрого поворота, ни одной несформированной, недоконченной фразы. Виден был человек, сознававший, кто Он, привыкший быть на людях и привыкший следить за собой.

Говорили об исключительной застенчивости Царя.

Думаю, что таковая, возможно, и существовала в первые годы Его царствования. Впоследствии же от застенчивости этой, безусловно, исчез и след, и тогда в Могилеве, видя Государя за столом не менее двух раз в неделю, наблюдая Его, я ни разу не заметил малейшего Его замешательства, малейшей неуверенности в себе или признаков застенчивости.

Однако, кроме обаяния благородства, исходившего от всей фигуры Царя, главным оружием, покорявшим сердца, были Его глаза.

Они были прекрасны по той благости, которая в них читалась. Большие и грустные, они как бы отражали в себе вечную скорбь отца неизлечимо больного ребенка, ... и скорбь Царя, испытуемого Промыслом обожаемой им Родины. Глаза Императора отражали скорбь Его души, отражали и покорность воле Творца.

Отсюда, мне кажется, эта благость очей Царя, этот спокойный и ровный их блеск». [Князь В.А. Друцкой-Соколинский. Цит. соч. С. 41-44].

Обаяние благородства всего Царского облика и благость Его очей, столь ярко и художественно изображенные князем Владимиром Андреевичем, являются переложением на русский язык значения одного греческого слова. Слово это ‒харизма, означающее буквально «милость», «дар», а в святоотеческой литературе ‒ благодать Божию.

За последние сто лет само значение понятия «харизма», столь часто употребляемого к месту и не к месту, как и многие иные понятия, исказилось и «затерлось», будучи иной раз прилагаемым к историческим фигурам, которые значительно вернее описал бы язык полицейского протокола.

И поэтому столь ценна для нас, даже не названная словом, но «фотографически» точно запечатленная верным сердцем князя Соколинского, истинная харизма Помазанника Божия, в наличии которой до сих отказывают Государю даже большинство людей, именующих себя монархистами.

Аппарат Ставки против своего Главкома

Государь и аппарат Его Ставки

Керсновский говорит далее, что Государь, отдавая себе отчет в том, что сам он не в состоянии заниматься текущими оперативными вопросами, «ближайшим своим сотрудником и фактическим главнокомандующим пригласил наиболее выдающегося деятеля этой войны генерала Алексеева, только что благополучно выведшего восемь армий из угрожавшего им окружения».

Насчет наиболее выдающегося, это скорее, как преподнесли, но в дальнейшем, по мнению самого Керсновского,полководческих талантов, ни в стратегии, ни в тактике, генерал Алексеев не проявил, как до этого не проявлял его в наступательных операциях:

«Доблесть войск дала нам победу в Галицийской битве. Она могла вывести из строя Австро-Венгрию и успешно закончить войну еще в сентябре ‒ октябре. Но для этого надо преследовать разбитые неприятельские армии, а не задаваться планами осады никому не нужного Перемышля. Румянцев учил: “Никто не берет города, не разделавшись прежде с силами, его защищающими”. Суворов приказывал: “В атаке не задерживай!”

Но их заветы были не для генерала Иванова и генерала Алексеева. Имея 24 дивизии несравненной конницы, они не затупили их пик и шашек о спины отступающего в расстройстве неприятеля и вместо беспощадного его преследования построили емузолотой мост. [Подозрительно напоминает действия Куропаткина в войну японскую. - БГ].

Война затянулась на долгие годы ‒ и Россия этой задержки не выдержала. ...

Последний раз возможность победоносного окончания войны представилась нам в летнюю кампанию 1916 года. Победа вновь реяла над нашими знаменами. Надо было только протянуть к ней руку.

Но Брусиловское наступление захлебнулось, не поддержанное своевременно Ставкой».

Прервав цитату, заметим, что как убедится вскоре читатель, Ставка, вернее ее «аппарат», в лице генерала М.В. Алексеева и его помощников, не только не поддержала это наступление, но направила его энергию в совершенно ложное русло. Поэтому, когда далее Керсновский говорит, что «за этой упущенной возможностью последовала другая: игнорирование выступления Румынии. Выступление это давало нам случай взять во фланг все неприятельское расположение крепким, исподволь подготовленным, ударом из Молдавии, ударом, которого так страшились Людендорф и Конрад [фон Гётцендорф].

Но для генерала Алексеева не существовало обходных движений в стратегии, как не существовало вообще и Румынского фронта», следует учесть, что речь идет отнюдь не об «упущенных возможностях», но о совершенно сознательной политике «аппарата Ставки».

Продолжим цитату.

«Один лишь Император Николай Александрович всю войну чувствовал стратегию.

Он знал, что великодержавные интересы России не удовлетворит ни взятие какого-либо “посада Дрыщува”, ни удержание какой-нибудь “высоты 661”.

Ключ к выигрышу войны находился на Босфоре.

Государь настаивал на спасительной для России десантной операции, но, добровольно уступив свою власть над армией слепорожденным военачальникам, не был ими понят». [Керсновский А.А. История Русской Армии. Том 4. С. 179-181].

Генералитет русской Ставки сознательно затягивал войну

Мне думается, Керсновский ошибается в своем последнем утверждении, причем ошибается дважды.

Во-первых, Государь не просто настаивал на десантной операции на Босфор, а тщательно готовил ее. Недаром командующим Черноморским флотом был по личному желанию Государя назначен самый молодой и решительный вице-адмирал флота Российской Империи Александр Колчак, прошедший в несколько месяцев путь от контр- до вице-адмирала, и получивший на счет этой операции личные секретные указания от самого Государя. И Босфорская операция по овладению Проливами совместными действиями Черноморского флота и армии, была к марту 1917 года практически подготовлена, и могла состояться уже в апреле-мае. Причем, как считают многие специалисты, продумана она была, по крайней мере, не хуже, чем десантная операция в Нормандии в 1944 году, а значит обречена на успех.

Есть также некоторые данные в пользу того, что при благоприятном для нас развитии событий, Государь мог привлечь часть Кавказской армии Юденича, для удара на Салоникском фронте, что позволило бы закончить войну еще летом 1917 года.

Во-вторых, русские генералы отнюдь не были слепорожденными, и Государя они, по-своему, очень даже хорошо понимали.О высоком профессиональном уровне командования Русской армии в Мировую войну свидетельствуют интегральные цифры ее потерь, очищенные от идеологической шелухи и просто безграмотных расчетов.

К марту 1917 года, вынесшая основную тяжесть войны Русская Императорская Армия потеряла убитыми и умершими от ран не более 650 тыс. человек со всеми возможными допусками. А за все время боевых действий, не более 800 тысяч человек, с теми же допусками. Но даже наибольшее число наших потерь в 2,5 раза меньше числа потерь наших противников на Русском фронте, составившего более 2 млн. человек. [Подробности см: Галенин Б.Г. Потери Русской армии в Первую мировую войну. //Русский исторический сборник. Выпуск 6. - М., 2013. С. 126-172].

В воюющей Российской Империи в первые два года войны даже наблюдался прирост населения на два миллиона человек в год!

Рост населения страны во время Великой войны, столь неожиданный для большинства из нас, но подтвержденный данными вовсе неблагосклонной к Российской Империи советской статистической науки, мог произойти только вследствие одного неумолимого и неотменимого факта. Фактом этим является, что воевала Русская Императорская Армия до самых пределов своего существования грамотно, с минимально возможными боевыми потерями. Воюя при этом с лучшей армией Европы ‒ германской армией.

При безграмотном руководстве такого просто быть не могло. Вспомним, кстати, что и во время японской войны, наши потери тоже были почти в два раза меньше японских. То есть даже затягивая, и почти проигрывая войну, тот же Куропаткин, «проигрывал» ее с минимальными потерями.

Мы не можем, разумеется достоверно судить о мотивах поступков высшего русского генералитета, но предположить эти мотивы можем, поскольку «дерево познается по плодам». И очень похоже, что генералитет русской Ставки сознательно затягивал войну, как затягивал японскую войну Куропаткин, чтобы вызвать народное недовольство, а в конечном счете, свержение «ненавистного» ‒ по непонятным мне до сих пор причинам ‒ самодержавия.

К этим же плодам относится и торможение Алексеевым так называемого Брусиловского прорыва, а когда тот все равно удался сверх всяких ожиданий, то постарался утопить его в крови, прежде всего ‒ в крови Императорской Гвардии, (только что восстановленной личным усилием Императора), в наступлении на Ковель сквозь болота у реки Стоход, усиленные долговременными германскими укреплениями.

Разложению армии способствовали аппарат Ставки и «общественность»

Очень похоже, что одним из основных мотивов деятельности Алексеева служила, скрываемая им до поры, неприязнь к самодержавию, и его олицетворению в лице Государя. На это указывают, как деятельность Алексеева, в качестве «военного» главы Ставки, а также сам состав Ставки, который Алексеев подбирал самолично. Так, например, патриотические газеты во время Великой войны распоряжением Ставки не допускались в окопы. Только либеральные и революционные. Причем пробовала вмешаться сама Государыня, но как обычно, совершенно безрезультатно.

Фронтовым офицерам было фактически запрещено препятствовать разложению армии.

Вот что говорит об этом известный историк Николай Николаевич Яковлев в своем знаменитом «1 августа 1914 года»: «В армии офицерский корпус связан дисциплиной и. конечно, никак не мог пренебречь ею. Следовательно, генерал или офицер мог действовать только в рамках вверенных ему полномочий.

Фронтовые командиры не были в неведении об усиленной работе по разложению армии. Их возможности пресекать поползновения в этом направлении были весьма невелики, ибо занимались этим нередко отнюдь не "революционеры", а респектабельные по российским критериям люди».

Усердно разложением Армии занимались, и камергер Императорского двора Родзянко, он же глава Думы, и Председатель Военно-промышленного комитета Гучков, и куча либеральной шушеры меньшего калибра.

Помощники и сотрудники генерала М.В. Алексеева

Что касается состава Ставки, то помимо уже известного генерала Борисова, к характеристике которого адмирал Бубнов, называя его «серым кардиналом» при генерале Алексееве, добавляет, что «генерал Алексеев советовался с ним по всем оперативным вопросам, считаясь с его мнением. Весьма непривлекательная внешность этого человека усугублялась крайней неряшливостью, граничащей с неопрятностью.

В высшей степени недоступный и даже грубый в обращении, он мнил себя военным гением и мыслителем вроде знаменитого Клаузевица, что, однако, отнюдь не усматривается из его, более чем посредственных писаний на военные темы.

По своей политической идеологии он был радикал и даже революционер. В своей молодости он примыкал к активным революционным кругам, едва не попался в руки жандармов, чем впоследствии всегда и хвалился.

Вследствие этого он в душе сохранил ненависть к представителям власти и нерасположение, чтобы не сказать более, к Престолу, которое зашло так далеко, что он, “по принципиальным соображениям”, отказывался принимать приглашения к царскому столу, к каковому по очереди приглашались все чины Ставки.

Однако, при всем этом, он любил свое военное дело и по силе своих способностей посвятил ему всю свою жизнь. Трудно сказать, что, кроме этого, могло столь тесно связывать с ним генерала Алексеева; разве что известная общность политической идеологии и одинаковое происхождение».

Далее Бубнов дает характеристику еще двум ближайшим помощника Алексеева:

«Следующими по близости к генералу Алексееву были: полковник генерального штаба Носков и генерал-квартирмейстер генерал Пустовойтенко.

Первый из них по своим взглядам во многом походил на генерала Борисова, за исключением внешности, по которой он сильно смахивал на франтоватого “штабного писаря”. После революции он перешел на службу к большевикам и играл некоторую роль в красной армии.

Второй из них играл при генерале Алексееве столь же бесцветную роль, какую играл генерал Янушкевич при Великом Князе Николае Николаевиче [При Николае Николаевиче главную роль играл генерал-квартирмейстер Данилов-черный. - БГ]. Генерал Алексеев приблизил его к себе, вероятно, главным образом потому, что он не мешал ему вести оперативное руководство и был точным и лишенным всякой инициативы исполнителем его воли и указаний.

Эти три лица принимали ближайшее участие в жизни и работе генерала Алексеева, пользовались особым его доверием, неотлучно находились при нем и всегда его сопровождали во время кратких прогулок, которые он иногда делал в парке, прилегающем к дому Могилевского губернатора». [Бубнов А.Д. В Царской Ставке. -СПб., 1995. С. 76].

Не знаю, насколько «бесцветна» была роль генерала Пустовойтенко, но достоверным историческим фактом является, что в стенах Ставки, 250 дней ‒ под благожелательным присмотром генерал-квартирмейстера при Верховном Главнокомандующем генерала М.С. Пустовойтенко и самого начальника штаба Верховного Главнокомандующего генерала М.В. Алексеева ‒ процветал, очевидный агент левых партий – политический шпион, ‒ по словам генерала-контрразведчика Н.С. Батюшина, ‒ и по его же словам, вполне возможно, что и военный шпион, − Михаил Лемке, автор известного Дневника. [Первое изданиеДневника в 1920 году в Петрограде, понятно за чей счет. Последнее из мне известных – Минск, 2003. - БГ].

Лемке был человек патологически ненавидящий Государя, к имени коего в своем дневнике «он прибавляет даже ругательные эпитеты», что и спустя десятилетия вызывает негодование у сдержанного генерала Батюшина.

Трудно сосчитать, сколько секретных документов смог скопировать, и передать кому надо этот достойный представитель прогрессивной общественности с прямой подачи высших лиц Ставки, облеченных доверием Государя Императора. «Успех плодотворной шпионской деятельности Лемке, базировался, как я это уже говорил раньше на упорном, вопреки здравому смыслу, содействии ему верхов Ставки в лице генералов Алексеева и Пустовойтенко», говорит генерал Батюшин. [См.Батюшин Н.С. Тайная военная разведка и борьба с ней. – М., 2002. С. 111-127].

Причем те же генералы Алексеев и Пустовойтенко, помогли шпиону избежать близкого знакомства с военной контрразведкой, переведя его из Ставки в Петроград – во второе по важности после Ставки военное учреждение – Главное управление Генерального Штаба!

И как прикажете при таких генералах войну выиграть, несмотря на титанические усилия Верховного Вождя?!

Кстати, и сама русская контрразведка, достигшая блестящего состояния к началу Великой войны, с ее началом была оставлена на произвол судьбы. Оставлена тем самым Главным управлением Генерального Штаба, куда Алексеев с Пустовойтенко пристроили своего младшего товарища. Причем, «на произвол судьбы» ‒ это мягко сказано.

Так что подбор сотрудников генералом Алексеевым, и их «патриотическая» деятельность говорят сам за себя.

Но одно можно теперь сказать определенно

Вся военная деятельность генерала М.В. Алексеева (как предыдущая ‒ до назначения начальником штаба Государя, так и последующая ‒ после 02/15 марта 1917 года) свидетельствует о том, что всеми достигнутыми успехами Русская Императорская Армия в период Главнокомандования ею Государя Императора, обязана лично Главкому НиколаюII.

А вот многими странностями в ведении боевых действий, и конечным распадом, Русская Армия обязана трудолюбивому военному бюрократу Михаилу Васильевичу Алексееву.

Понятно, что сам Император, на котором лежали помимо руководства Действующей Армией, и вопросы подъема военной и иной промышленности Империи, (в чем был достигнут также грандиозный успех), и вопросы внешней политики, и проблемы образования (которые Он также держал в руках, по крайней мере до января 1917 года, на что имеются документальные свидетельства), при такой нагрузке за тактическим осуществлением своих планов следить не мог физически.

Но зато их выполнение мог прекрасно отслеживать такой опытный штабист как Алексеев, и во многом сводить на нет, ведущие к победе действия и планы Государя. В качестве иллюстрации приведем подробности уже упоминавшегося уничтожения Гвардии на реке Стоход.

Сохранилось много свидетельств этому военному преступлению генерала Алексеева, часть которых была собрана и проанализирована еще Сергеем Фоминым в главе его фундаментального труда о графе Келлере, названной «Ковель ‒ могила Императорской Гвардии».

Опираясь на это исследование и дополняя его иными свидетельствами участников и трудами военных историков, расскажем кратко о существе дела, чтобы у читателя вновь не возникла мысль о «случайности и недомыслии бездарных царских генералов».

(Продолжение следует)

Борис Галенин