Посвящается Дмитрию Николаевичу Юдкину

 Сейчас один я в лесу своём исконном.

Истории моей пришёл конец.

Меня людишки объявили вне закона

За то, что я порезал их овец.

Пощады я себе не попрошу:

Умру, как жил, – по волчьему счастливым.

А на собратьев зла я не держу, –

Они по-своему добры и справедливы.

Ещё я молод, не дряблы дух и жилы.

Но вижу: стрелки ко мне идут.

Загнали в угол, затравили, обложили.

Мне жить осталось несколько минут.

В судьбу свою гляжу глаза в глаза.

Я жил, заверченный земною круговертью.

И жизни всей уже не рассказать.

Но кое-что успею перед смертью.

Стояла снежная, суровая зима.

Ушли из леса лоси и олени.

Сходили хищники от голода с ума,

И даже волки становились на колени.

Да, даже волки, кляня своих богов,

На брюхе ползая, самих себя жалели.

Слюна голодная стекала с языков.

Глаза огнём отчаянья горели.

И день тот я запомнил навсегда.

Мороз стоял такой, что кровь густела

И в жилах застывая, как вода,

Не согревала коченеющего тела.

На землю с неба сполохи лились

В таинственных разводах бледно-алых.

Мы выли и от холода тряслись, –

Тринадцать одногодков годовалых.

Живя извечными законами других

Своих собратьев, злобных и жестоких,

Тринадцать душ не близких, не родных,

Тринадцать душ по-волчьи одиноких,

В тот день мы на опушке собрались.

Снег заметая, устремляясь ввысь,

Нам подвывая, начиналась вьюга.

В тот день мы, все тринадцать, поклялись

Держаться в мире этом другу за друга.

Мы справедливый приняли закон,

Решив сменить наш образ жизни гадский.

Меня же выбрали собратья вожаком,

И я поклялся бросать на общий кон

Добычу, деля её по-братски.

Мои собраться были только «за»,

Все, как один, призыв мой восхваляя.

Они открыто глядели мне в глаза,

Хвостами одобрительно виляя.

И я подумал: «Теперь мы заживём!

В тринадцать раз нам станет в жизни легче.

Кольцо отчаянья мы быстро разорвём, –

Перед собою нам оправдываться нечем.

У всех у нас отличные клыки.

У всех у нас единое стремленье.

Мы скоры на ноги и на подъём легки.

Мы – дети нового лесного поколенья!»

И нам не жрать ни сена, ни травы.

Повадки наши отработаны веками.

Мы прАвы, даже если не правЫ, –

Таков закон, надуманный волками.

Но правоту попробуй, докажи!

Мы голодали, едва таская ноги.

А вот медведь, всю жизнь копивший жир,

Разлёживался в тёпленькой берлоге.

«Противен, – я сказал, – былой скулёж.

Нам нужно действовать, себя спасая в драке.

Иначе мы погибнем ни за грош

И сдохнем, как последние собаки».

И мы решились, наконец, пойти во-банк, –

Пошли к берлоге, влекомые надеждой.

Мы твёрдо верили: поможет нам судьба

И мы напьёмся кровушки медвежьей.

Я первым лез в зловонную нору.

Смрадное дыханье било в морду.

Собратья же, как гости на пиру,

Держались вместе – нерешительно, но гордо.

Но только вот никто из них за мной

Не шёл, – стояли все у входа.

Я страх животный чувствовал спиной, –

Ведь подыхать и волку неохота.

Но страх постыдный исчезает в тот же миг,

Когда ты откровенно вступишь в драку.

И вот передо мною он возник, –

Медведь, похожий на огромную собаку.

От спячки он очнулся лишь тогда,

Когда ему я перерезал горло.

Бывает, спячка, – больше, чем беда...

А смертный хрип прервался очень скоро.

До драки дело так и не дошло, –

Я взял медведя тёпленьким, в постели.

Не так уж было мне и тяжело.

А после и собратья подоспели.

Все мы, рыча, по волчьему сопя,

В неистовстве терзали мясо туши.

Кусками рвали – каждый на себя.

Тела насытив, ублажали души.

Напившись крови и нажравшись мяса,

Мы стали жить в медвежьей той берлоге.

Ну, а меня ждала другая месса, –

Со мною пошутить решили «боги».

Посчитали мои серые собратья,

Что, добравшись до медведя, наконец,

Могу теперь людишек попугать я,

Выгнав их упитанных овец.

И я поддался разговорам, – вот же дурень!

Ещё решил блеснуть, коль я – вожак.

Это ж просто на смех даже курам.

Ах, какой, какой я был простак!

Выгнал я овец, а дальше – больше.

Собратья ластятся, твердят: «Давай, давай!»

Мол, если я вожак, то значит должен

Ради ближних шкурой рисковать.

Я на себя так зол сейчас, а раньше

Сам себя, увы, не понимал.

Волчий мир красивой, липкой фальши

Лишь сейчас противен стал и мал.

А тогда, когда безлунной ночкой

Путь держал в знакомый мне загон,

Был в себя я искренне влюблён,

Переплывая под картечью, в одиночку,

Речку под названьем Рубикон.

Я делал так, как всех волчат учили

Крёстные покойные отцы.

Даже овцы считаются ничьими,

Когда с началами сплетаются концы.

Добычу всю собратья умыкнули.

Мне не досталось сладосочного мясца.

Но хватит, видимо, единственнейшей пули,

Чтоб в этой жизни разобраться до конца.

Не переплыть мне больше Рубикона.

Истории моей пришёл конец.

Меня людишки признали вне закона

За то, что я порезал их овец.

Пощады я себе не попрошу.

Умру, как жил, – по волчьему счастливым.

А на собратьев зла я не держу.

Они по-своему добры и справедливы.

Да я и сам уж больше не простак.

Общие законы мне знакомы.

В мире этом будет только так,

Покуда правят волчьи аксиомы.  

Евгений ДАНИЛИН (г. Рязань)